Многим и прежде всего Шолохову показалось странным поведение Фадеева во время присуждения М. А. Шолохову Сталинской премии первой степени за роман «Тихий Дон». «Я единственный, кто голосовал против», — сказал он Шолохову. «Почему, не понимаю», — удивился тогда Михаил Александрович и после не мог найти этому факту объяснения.
…Написав «Молодую гвардию», Фадеев тут же засел за окончание романа «Последний из удэге». Нет же! Его, как гвоздь, выдернули из писательского уединения. Ответственное партийное поручение! Вот как это оценивалось тогда. Единственное, что облегчало его душу, так это то, что писатели на своем пленуме единогласно избрали его своим «руководителем». Его любили. Его прямоту, честность ценили друзья и противники. Они видели, если он ошибался, то никогда не перекладывал свои ошибки на других. Никогда не уходил от ответственности. Он был человеком долга — вот и все его властолюбие. Разве не хотел он наполнить жизнь писательского Союза духом творчества?! Сколько невосполнимого — сил и времени — ушло на это. Может быть, где-то и напрасных усилий.
Когда-то молодой Шолохов писал молодому Фадееву: «Завидую тебе, ведь ни одно ослиное копыто тебя не лягнуло». Оказалось, ослиные копыта «лягали» не только автора «Тихого Дона». В послевоенные годы критиковать Фадеева стало чуть ли не нормой каждого писательского заседания. Фадеев почти никогда не обижался. Он считал, что это и есть форма демократизма. Но, когда читаешь отчеты этих заседаний, видишь, какой порой уныло-педсоветовской, тупо проработочной была эта критика. Когда же он видел, что его пытаются обстругать, засушить, сделать исполнительным регулировщиком шумного литературного движения, вся его бунтарская, талантливая натура восставала, он выходил на трибуну и, будто после взрыва гранаты, от этих воинствующих назиданий оставались лишь дым и клочья.
Он был храбрым человеком. К. М. Симонов рассказал о том, как Сталин предложил повысить уровень премии одной модной в то время писательнице. Литературные премии были тогда трех степеней, первая — самая престижная, высшая. Предлагалось дать ей премию «третьей степени». Сталин настаивал на второй. Фадеев возражал с максимально доступной в этой специфической ситуации настойчивостью. Сталин повторил свои доводы и спросил: «Так какую же премию все-таки дадим?» — «Воля ваша, — угрюмо сказал Фадеев, — но пишет она плохо».
Так было не один раз.
Фадеев завидовал своему другу М. А. Шолохову. Считал, что он живет так, как нужно, и там, где нужно, — на своей родине. И его жену, станичную учительницу Марию Петровну, устраивает такая жизнь. А он обречен обитать в пределах Москва — Переделкино. У него хорошая жена, но она знаменитая актриса.
Он говорил совсем по-молодому:
«Очевидно, надо иногда плюнуть на все обжитое и, взяв котомку за плечи, выражаясь фигурально, а может быть и буквально, пойти в «люди». Надо бы, но он так и не сумел вырваться из «верховного руководящего города».
В то же время его радовало, когда Шолохов называл его «коренным москвичом». Он любил Москву Сокольников, Переделкина, он был своим человеком на многих заводах и в театрах, в детских домах, которым помогал, отчисляя деньги с гонораров, в библиотеках и клубах. На улицах его узнавали сразу же, как будто Москва не миллионный город.
«Властолюбивый генсек»?! Но тот же Шолохов в свое время наотрез отказался «от этой власти».
В те месяцы, когда Фадеев работал над «Молодой гвардией», Шолохова вызвали в ЦК ВКП(б), к секретарю ЦК Андрею Александровичу Жданову.
Разговор был недолгим и закончился благоприятно для Шолохова, о чем он, хитровато прищуриваясь, поблескивая синевой глаз, рассказывал с большой охотой и Фадееву, и многим другим литераторам.
А. А. Жданов сказал примерно так:
— Михаил Александрович, у нас к Вам серьезная просьба. Фадеев пишет роман о Краснодоне. Судя по всему, работает с большим настроением. Так вот. Не могли бы Вы, хотя ненадолго, возглавить писательский Союз?
Человек не робкого десятка, Шолохов, как он говорил, растерялся, но лишь на один миг. Нужно было найти веский аргумент для того, чтобы отказ от почетной и канительной должности выглядел хотя бы на первый случай убедительным. Его выручил природный дар — юмор. Он сказал:
— Андрей Александрович, за предложение спасибо. Но дело вот в чем. Через три часа отходит поезд на Ростов, и я уже взял билет.
Сумрачный Жданов не выдержал, засмеялся и махнул рукой:
— Все ясно. Понял Вашу хитрость. Езжайте, ежели билет на руках.
А с ним, Фадеевым, разговаривали жестче, не делая никаких скидок, скажем, на казачью хитрость и недостаточную «сознательность», как в случае с Шолоховым.
«Что касается выступления М. Шолохова, — читаем в одном из последних фадеевских инеем, — то главный его недостаток не в оценке той или иной персоны, а в том, что он огульно обвинил большинство писателей, среди которых, как и в любой другой среде, есть и такие, что подходят под его характеристику, но гораздо больше таких, которые являются хорошими, честными тружениками.
Думаю, что известные недостатки литературы наших дней объясняются не теми причинами, которые выдвинул Шолохов. Последние два-три года нашей жизни поставили перед писателями так много нового, мы живем в период таких глубоких перемен, что все это не может быть сразу художественно осмыслено и отображено.
Да ведь это и в жизни еще не все «уложилось». Нужно некоторое время, чтобы снова появились хорошие книги о наших днях.
Я уверен, что они будут еще лучше прежних. Болезнь не дала мне возможности присутствовать на съезде и выступить. Надеюсь теперь выступить не с новой речью, а с новой книгой».
Фадеев не один раз обращался и в ЦК КПСС, к И. В. Сталину, в Союз писателей с просьбой освободить его от всяческих дел, бесконечных добавочных нагрузок с тем, чтобы работать творчески, писать.
Как не понять горечь его слов, когда он пишет И. В. Сталину (март 1951 года), что, имея много замыслов новых повестей, романов и рассказов, он не имев! времени на их осуществление: они «заполняют меня и умирают во мне неосуществленные. Я могу только рассказывать эти темы и сюжеты своим друзьям, превратившись из писателя в акына или в ашуга…».
В ожидании обещанного отпуска писатель буквально ликует: «Целый год чувствовать себя свободным от посторонних дел, профессиональным литератором! Ведь это такое счастье!..»
Разве не он в письме к А. А. Суркову в апреле 1953 года скажет с болью в душе: «До тех пор, пока не будет понято абсолютно всеми, что основное занятие писателя (особенно писателя хорошего, ибо без хорошего писателя не может быть хорошей литературы и молодежи не на чем учиться), что основное занятие писателя — это его творчество, а все остальное есть добавочное и второстепенное, — без такого понимания хорошей литературы создать невозможно»? Наконец: «Если бы в 1943 году я не был освобожден решительно от всего, не было бы на свете романа «Молодая гвардия». Он смог появиться на свет, этот роман, только потому, что мне дали возможность отдать роману всю мою творческую душу.
Вот почему я нуждаюсь в абсолютном и полном освобождении от всех обязанностей, кроме этой главной своей писательской обязанности — дать народу, партии, советской литературе произведение, которое потом стало бы служить хотя бы относительным образцом.
Разумеется, я буду просить об этом ЦК партии».
Стоило Фадееву оставить руководящее кресло, как его вчерашние «аллилуйщики» отвернулись от него, начали писать коллективные письма на него в инстанции, словом, клеветать и сплетничать, что смущало даже его товарищей А. А. Суркова и К. М. Симонова.
Фадеев вышел из больницы в декабре 1954 года, перед самым началом работы второго писательского съезда. Конспект своего выступления на съезде он прислал в союз из больницы. «Уже поздно, — сказал А. А. Сурков секретарю Фадеева Валерии Осиповне Зарахани. — Списки выступающих утверждены в ЦК и тексты там просматривались. Не ехать же мне туда вновь из-за одного Фадеева. Поймите, это же серьезное дело».