Однако В. О. Зарахани удалось добиться того, что Фадееву слово на съезде предоставили.
Даниил Гранин — один из молодых делегатов II Всесоюзного съезда писателей. Был декабрь 1954 года. Писательская биография Гранина только начиналась. Правда, с успехом — роман «Искатели», напечатанный в журнале «Звезда», вызвал живой интерес у читателей, особенно молодых и особенно у инженеров-«технарей». Позже Гранин напишет, что ему было любопытно и страшновато оказаться среди людей, которые были до того времени портретами, собраниями сочинений, известными с детства стихами и строчками — Амаду, Хикмет, Арагон, Ивашкевич… А в ленинградской делегации были Ольга Форш, Анна Ахматова, Евгений Шварц, Михаил Слонимский…
Среди «академически-мраморных», «извечно существующих» имен был для молодого Гранина и Фадеев, поскольку еще в школе изучался «Разгром».
«В один из последних дней съезда выступил Фадеев, — вспоминал Даниил Гранин. — Я слушал его жадно, пристрастно, впрочем, не один я. Съезд длился уже больше недели, все устали от речей, и теперь в зале бывало народу меньше, чем в кулуарах. Но на речь Фадеева собрались все. Когда он вышел на трибуну, началась овация, зал встал. Это вышло непроизвольно, в порыве чувства поднялись все — и те, кто еще недавно бранил Фадеева, упрекал его в разных грехах и проступках. Все наносное вдруг отхлынуло перед чем-то более существенным, как будто залу передалось, что творилось в душе этого человека. Может быть, было тут предчувствие, что слышат его в последний раз, во всяком случае, волнение было сильное. Из выступления его запомнилось то, как поддержал он Ольгу Берггольц, ее тезис о праве поэта на самовыражение, хотя термин «самовыражение» отвергал. Предсъездовская дискуссия об этом чрезвычайно захватила всех. Запомнилась и необычная для того времени самокритичность его, как он говорил об ошибках в работе секретариата и более всего о своих собственных ошибках. В тоне его звенело совестливо-напряженное, беспощадное к себе и в то же время доверчивое к нам: подобное слышать с трибуны мне никогда не приходилось».
Да, это выступление Фадеева похоже и на исповедь, и на слово прощания. Открыто, не боясь унизить себя, он кается в своих ошибках, смело берет на себя вину, там, где действительно повинен, вызывая в зале горячее сочувствие и одобрение. Из стенограммы выступления:
«Известно, например, что перегибы в критике действительно серьезных ошибок писателя Гроссмана в его романе «За правое дело» были в первую очередь допущены нашей печатью. Это создало в части советской общественности и внутри Союза писателей такую атмосферу вокруг романа, при которой мы, люди, проглядевшие ошибки Гроссмана, вынуждены были принять на себя вину большую, чем действительные ошибки писателя и наши ошибки. Разумеется, это ни в какой мере не может нас оправдать, и я до сих пор жалею, что проявил слабость, когда в своей статье о романе поддержал не только то, что было справедливым в критике в адрес этого романа, а и назвал роман идеологически вредным. (Аплодисменты.) В известной мере я исправил эту свою ошибку тем, что вместе с Военным издательством оказывал поддержку Гроссману в его работе над романом и довел дело до конца, то есть до выхода романа в свет, когда ошибки его в основном и главном были исправлены. (Аплодисменты.)».
Но в то же время в каждом слове его выступления слышится и убежденность мужественного человека, не собирающегося перечеркивать свою жизнь. Более того, глубоко уверенного в том, что в целом она прожита с достоинством и честью:
«В нашей литературе попадаются иной раз и халтурщики и приспособленцы — плесень нашего общества. Но гораздо больше в нашей литературе людей неопытных в художественном отношении, которые не всегда могут найти средства выражения для своих не только искренних, а порожденных всей их жизнью и проникнутых глубокой любовью к народу мыслей и чувств. Говорить же о неискренности советских писателей, которые вместе со всем народом боролись за победу социалистического строя в нашей стране, которые вместе с народом и партией прошли через самые трудные этапы строительства нового, справедливого общества, которые проливали свою кровь на полях сражений, отстаивая социалистическое Отечество от его врагов, для которых на всем, что создано в нашей стране, запечатлен труд их отцов, матерей, братьев, сестер и даже их детей, — говорить о неискренности нас с вами, кто отдал свою жизнь делу борьбы за коммунизм, может только обыватель».
Снова — аплодисменты.
И здесь сказался его талант привлекать к себе людей самых разных. Даже его противники втянулись в общий поток доверия.
Фадеев с большой теплотой и интересом следил за творчеством Расула Гамзатова и Сергея Наровчатова, Веры Кетлинской и Константина Симонова, Назыма Хикмета и Веры Инбер, Михаила Исаковского и Ильи Сельвинского, Самеда Вургуна и Андрея Упита… Литературу видел он в неповторимых лицах, характерах, в разнообразии голосов, стилей. Причем почти все письма-рецензии написаны в 1954–1956 годах. Их отличает глубина и четкость мысли, необыкновенное чувство особенностей того или иного писателя, внутреннего эстетического существа творческих удач. Словом, писал их человек ясного ума, большой культуры и с развитым литературно-критическим талантом.
Пьеса Леонида Леонова «Золотая карета» входила в жизнь трудно, Фадеев решительно встал на защиту этого незаурядного произведения, почувствовав не только своеобразие формы, но и бьющую в самую цель идею этой пьесы, по его мнению, необыкновенно актуальную. В августе 1955 года он скажет об этом в письме к Леониду Максимовичу Леонову:
«Дорогой Леня!
Я прочел недавно «Золотую карету». Она мне нравилась и раньше, — теперь она стала еще лучше. В общем, она бьет по всем, кто в нашем трудовом обществе живет только для себя — будь это в сфере материальной или духовной — и бьет от лица миллионов, погибших и изувеченных в войне ради великих коммунистических, гуманистических целей…
И очень верно и тонко «подмочены» — с точки зрения народной правды и народного труда — профессор с сынком (именно «подмочены», а не подмечены). И все фигуры — от самых маленьких до главных — хорошо расставились с точки зрения этой гуманистической правды. В новое общество можно въехать на «Золотой карете» труда, честности, человечности и самопожертвования, а не на «Золотой карете» стяжательства, индивидуализма и «небожительского» чистоплюйства, как тоже формы потребительского отношения к жизни.
Теперь нет того общего мрачноватого колорита, который вносили раньше образы Березкина и слепого, но образы эти все же так сильны, как обобщение (символы) понесенных жертв, страданий народа в войне, что тема горечи и возмездия, может быть, звучит порой слышнее, чем тема светлого будущего человечества (чуть-чуть!).
Зритель, читатель, к сожалению, в известной своей и даже большей части привык только к «обычному» реализму на бытовой основе, ибо мы фактически свели к этому нашу драматургию. Поэтому своеобразная форма «Золотой кареты» не всеми будет принята, будут недоумения «идеологического» порядка, вызванные, по существу, непониманием. Я уже столкнулся с этим на докладе своем перед зав. кафедрами вузов (всесоюзное совещание), где я сказал свои добрые слова о пьесе твоей, а потом имел «полемические» вопросы и вынужден был «объяснять» и главную мысль и особенности формы.
Полемика вокруг пьесы, безусловно, будет, но я лично буду яростно защищать ее и думаю, что все лучшее среди читателей, зрителей и писателей займет такую же позицию.
Ал. Фадеев».
«Был и честолюбив, — вспоминал о Фадееве писатель Лев Вениаминович Никулин, тем самым будто бы соглашаясь с версией о «властолюбивом генсеке», но тут ко добавил: — впрочем, кто же из нас не честолюбив?!»
Его так называемые творческие отпуска могли быть прерваны в любой час, что — чем дальше, тем больше — вызывало у него чуть ли не отчаяние: «Несколько слов о себе. Я не могу сделать доклада на пленуме, я не могу работать ни в Союзе писателей, ни в каком другом органе до того, как мне не дадут закончить мой новый роман «Черная металлургия»… Мне дали на 1 год «отпуск». Что же это был за «отпуск»? Шесть раз в течение этого года меня посылали за границу. Меня беспощадно вытаскивали из Магнитогорска, Челябинска, Днепропетровска еще недели за две до заграничной поездки, чтобы участвовать в подготовке документов, которые отлично были бы подготовлены и без меня, притом примерно столько же уходило на поездку, потом неделя на то, чтобы отчитаться. 2 месяца ушло на работу в Комитете по Сталинским премиям, проведение Всесоюзной конференции сторонников мира 1951 года. В условиях этого так называемого «отпуска» я имел для своих творческих дел вдвое меньше времени, чем для всего остального».