…В больнице, зимой 1956 года, он готовит к очередному изданию роман «Молодая гвардия» для серии «Школьная библиотека». Полмиллиона экземпляров — таков тираж романа, по тем временам очень большой. Фадеев прочитал «Молодую гвардию» внимательно, придирчиво, поскольку ему хочется сдать в производство, по его словам, «канонический» текст, к которому впредь уже не прикасалась бы ни рука его, автора, ни редакторов. Авторские правки незначительны, в основном стилистического характера. Читая, он еще раз убедился, что не зря столько сил, времени, нервов отдал переработке романа — новые главы в общем-то органично вошли в прежнее повествование. Теперь ему даже странно, что их когда-то не было в романе.
Но все-таки его моральное состояние было столь тяжелым и груз прежних представлений еще так довлел над ним, что ряд великолепно выписанных в первой редакции сцен не были восстановлены. Особенно жаль, что беспощадно и правдиво воссозданные картины всеобщего страдания, паники в Краснодоне, в свое время под прессом указаний сверху вычеркнутые или притушеванные Фадеевым во втором варианте, он так и не восстановил.
«Грузовик был полон имущества милиции и — милиционеров, в количестве значительно большем, чем требовалось бы для охраны имущества.
— Вон вас сколько поналазило, блюстители! — словно обрадовавшись этому новому поводу, закричала Любка. — Нет того, чтобы народ успокоить, сами — фьюить!.. — И она сделала неповторимое движение своей маленькой ручкой и свистнула, как мальчишка. — Ряшки вон какие наели!..
— И чего звонит, дура! — огрызнулся с грузовика какой-то милицейский начальник, сержант.
Но, видно, он сделал это на беду себе.
— А, товарищ Драпкин! — издевательски приветствовала его Любка. — Откуда это ты выискался, красный витязь? Тебя, небось, советская власть поставила порядок наводить, а ты залез в машину и кричишь на всю улицу, как попка-дурак…
— Молчи, пока глотку не заткнули! — вспылил вдруг «красный витязь», сделав движение, будто хочет выпрыгнуть.
— Да ты не выпрыгнешь, побоишься отстать! — не повышая голоса и нисколько не сердясь, издевалась Любка. — Ты, небось, ждешь не дождешься, пока за город выедешь, тогда, небось, все свои значки да кантики пообрываешь, чтобы никто в тебе не признал советского милиционера… Счастливого пути, товарищ Драпкин! — так напутствовала она побагровевшего от ярости, но действительно так и не выпрыгнувшего из тронувшейся машины милицейского начальника».
Есть эта сцена и во втором варианте. Но уже все увяло, поблекло, и милиционеров в машине столько, сколько надо, и «ряшки» у них нормальные, и не кричит блюститель на Любку «на всю улицу, как попка-дурак», и на счет значков и кантиков ничего не сказано. Словом, серьезная, правдивая драма предстает как задорная уличная перебранка. Не более.
К счастью, таких купюр в романе не более пяти, и все-таки вызывает горечь, что они остались вне «канонического» текста произведения, отвечая, кстати, духу Фадеева-писателя, давшего клятву еще в юности: «видеть все так, как оно есть…»
Фадеев не знал — и увы, так и не узнал о том, что роман ожидало еще одно испытание. После трагической гибели А. А. Фадеева станет известно, что один из активных и отважных героев краснодонской «Молодой гвардии» Виктор Третьякевич оказался без вины виноватым — был оклеветан на допросе полицаем М. Кулешовым. Пошли слухи: а не из-за этого ли застрелился Фадеев? Персонажа с фамилией Третьякевич в романе нет, но, кое-какие детали «биографии» Стаховича совладают. Да и окончание фамилии похоже. Трудно сейчас точно разобраться в том, какие силы стояли за этими кознями, какие мотивы ими руководили. Достаточно сказать, что в Грузии даже пытались изъять роман из школьных программ. Действия эти были сразу же поправлены, но они, как говорят, имели место.
Нет сомнения, Фадеев был бы только рад вести о том, что Виктор Третьякевич не предатель, и, безусловно, внес бы его имя в список героев, которым заканчивается роман. Но, думается, что никаких поправок в произведение, тем более в образ Стаховича он не стал бы делать. К тому не было никаких оснований.
Образ Стаховича — одна из безусловных художественных удач Фадеева, которые в наше время видятся яснее и определеннее, чем современникам. Сейчас роман все менее воспринимается как документальное повествование, яснее и прозрачнее открываются глубины его художественности.
Современники (не только противники, но даже и друзья) буквально хватали Фадеева за руки, тянули его к тому или иному конкретному факту, герою, событию, которые он якобы недовыразил, недописал, упустил. Ему приходилось говорить еще и еще раз, что он писал роман, а не историческое повествование.
Но обыватель не унимался. Были попытки бросить тень даже на светлую память Олега Кошевого, человека, принявшего мученическую смерть один на один с врагами. Он прошел через поистине инквизиторские пытки. И ныне кровь стынет в жилах у всякого, кто попадает в ставший музеем «каменный мешок» в городе Ровеньки и видит в камере пыток дьявольские орудия истязаний…
Александр Твардовский, рассуждая о романе, тоже делал упор на высокой художественности «Молодой гвардии», доказывая, что Фадеевым создана замечательная поэма, что именно в поэтических достоинствах (читай — художественных) надо искать своеобразие этого произведения.
Чтобы читателю была ясна суть соотношения вымысла и истории в романе, приведем хотя бы такой пример. Членами «Молодой гвардии» были двое Левашовых — Василий и Сергей. Василий — член штаба «Молодой гвардии», и заслуг у него, наверное, побольше, чем у Сергея. Но о Василии ничего не сказано в романе. Почему?
Во-первых, Василий остался в живых, а Сергей погиб. Знак памяти — существенный момент в романе. Во-вторых, Фадеев узнал, что Сергей дружил с Любой Шевцовой, тон в этой дружбе задавала Люба, а Сергей был «страдающей стороной», и, конечно же, Фадеев как романист не мог пройти мимо такого идущего в руки лирического сюжета.
Фадеев-художник ставит перед собой задачу не следователя по особым делам, не детектива — художественную задачу! — разоблачить предательство как явление, найти истоки, корни его в той молодежной среде, которая вырастила, бросила в страшный огонь схватки настоящих героев.
Психологически достоверный анализ этого явления дан и в образе Стаховича.
В романе выведен характер молодого человека-индивидуалиста, живущего в мире двойных оценок. В его представлениях разнообразие жизни сведено к несложной игре, искусному маневрированию в коридорах власти.
В сфере искусства не может быть строго объективного познания, так же как и абсолюта внешних признаков. Образ Стаховича нужен Фадееву для создания еще одной «модели» себялюбца, ставящего свою жизнь выше других, «обычных» судеб.
Прозорливость Фадеева проявилась в том, что в то время подобный тип «функционера» только нарождался. Придет время, и не нужно будет острого фадеевского взгляда, чтобы увидеть, что таких людей немало, и что прямое предательство всего лишь крайнее проявление того зла, которое они могут принести и приносят даже в самые тихие, застойные времена.
Ясно, что один человек не мог быть прототипом такого образа. Сам Фадеев, отвечая на надоевшие ему и нередко сопровождаемые многозначительной улыбкой вопросы, а не Виктор ли Третьякевич выведен под именем Евгения Стаховича, отвечал резко: «Нет».
В весенние месяцы 1956 года Фадеев ведет уединенную жизнь. С увлечением работает над сборником своих литературно-критических статей «За тридцать лет». При составлении книги последовательно придерживается принципа: ничего не приукрашивать, не сглаживать свои суждения прошлых лет. Ему важно, чтобы читатель смог увидеть из его книги сложный путь становления теории социалистического реализма — в борьбе противоречий, достижениях и ошибках. Явные промахи теоретических поисков Фадеев сопровождает пространными комментариями.
В начале мая работа над сборником завершается. Фадеев возвращает выправленный материал составителю сборника Сергею Николаевичу Преображенскому. Сообщает ему, что подготовил новый раздел под названием «Субъективные заметки». Этот раздел вызовет особый интерес у современников. Он извлечен из записных книжек. Фадеев здесь совершенно независим, раскован, свободен в своих оценках русской и зарубежной классической литературы, живописи, театра и музыки. Многие его «субъективные» мысли о творческих формах советской литературы, путях их развития вызовут в конце 50-х годов, в пору подъема общественной жизни, творческие дискуссии, в ходе которых будут найдены более широкие, открытые для риска, смелого поиска, концепции советской культуры, социалистического реализма. Здесь Фадеев, как новатор, шел впереди. Не дожидаясь каких-то официальных решений, ломал лед догматизма, серости, как теоретик предчувствовал и прогнозировал новый взлет творчества в советской литературе. «А еще ругают писателей! — восклицает он в одном из апрельских писем 1956 года. — Многие из нас знают жизнь не хуже тех, кто этой жизнью заправляет».