Ефрем надеялся до темноты добраться до последнего покинутого ими шалаша, авось цела времянка и можно будет сразу уложить детей спать. Но шли они шли, нового кострища не было, и рельеф вроде стал незнакомым. Тут он заметил, что стайка краснохвостых ворон пролетела наискосок, не в обычном направлении, как летало воронье раньше. Он остановился. Уж не по чужим ли кострищам они ориентируются?
И Утяев завертелся во все стороны, ища знакомые приметы дороги. Он отозвал Ефрема в сторонку.
— Ефрем Иванович, э-э-э… не сбились ли мы?
— Леший его знает. Сам хочу понять.
— А может, наплевать?
— Гора, объясни, где? Гора, на которой воронье восседает? Вдоль горы идти надо…
— А может, — продолжал, заикаясь, Утяев, — может, э-э-э… шалашик сами соорудим? А завтра разберемся.
— Хрен ты его теперь построишь.
— А вдруг. Давай поищем прутьев, Ефрем Иванович!..
— Не лежит что-то душа строить.
— Ну попробуй. Дети приустали. А?
И тогда Ефрем, скинув с плеч рюкзак, сердито гаркнул:
— Дети притомились. Шалаш требуется!.. Да воды ведерко…
С минуту, затихнув, все ждали. И вдруг прогремел раскатистый гром. Ася и Маратик испуганно прижались к Людмиле Петровне.
То удаляясь, то приближаясь, гром сотрясал небо Потом вновь стало тихо.
— Ну вот, — сказал Ефрем Утяеву. — Получил? И он поднял с земли рюкзак. — Дождя-то нет. Побыстрей надо шагать, где-нибудь вода найдется… Может люди есть поблизости. — И Ефрем, выхватив из-за пазухи пистолет, несколько раз выстрелил в воздух…
Неизвестно, в какую сторону направились бы пленники пустыни, но тут неожиданно в двух шагах от Утяева образовалась воронка, и из нее вылез белобородый старичок в самотканой белой рубахе, босоногий, с посохом в руке.
Утяев в испуге попятился от воронки.
А старичок стряхнул низ рубахи, оглядел всех и забормотал что-то писклявым голоском на непонятном наречии, а потом произнес на ломаном русском:
— Который тут стреляль?
— Э-э-э… — начал было Утяев, но Ефрем его остановил. Приблизился к воронке, заглянул, но яму на его глазах затянуло землей.
— Гляди-кася, — сказал Ефрем. — Уж не ты ли, дед, и есть русский?
— Я нет, — коверкая слова, говорил старичок. — А вот скажи ты мне, — кто из вас стреляль?
— Ну я. Что далее?
— В кого стреляль?
— В белый свет, дед, пульнул. А тебе что?
— Я пробиваемый. А худа тебе не желаю.
— Добре, — сказал Ефрем. Он успокоился, поняв, что старик безвредный. — Скажи-ка, деду, кто ты есть? Ты и впрямь настоящий?
— Сторож я.
— Кротов, что ли, пасешь? Из земли-то вышел.
— Сторожка мой там. Все оттуда вижа, все слыша.
— Бона. В земле сидишь, видишь? Чудеса.
— Тут у нас пустынь чудес. А ты как думали?
— Пустыню, стало быть, и охраняешь?
— Охраняй. А как же! Охраняй! Про себя первым делом скажи.
— Хитришь, дед. Поди, все про нас знаешь.
— Нет, не все. Пушку сдашь, дальше пущать буду…
Ефрем присвистнул.
— А я, дурак, поверил, что худа не желаешь.
— Не желай…
— Пушка тебе зачем, ежели не желаешь?
— И-их. — Старичок тяжело вздохнул и сел на землю. — И тебе присядай надо. И детишек усажай надо.
— Нам костерок бы разжечь, дровишек, э-э-э… нет, — сказал Утяев.
— Дровишка? Ладно, получай дровишка. — Старичок дважды ударил посохом по почве, и через минуту возле Утяева появилась куча сухого хвороста.
— И водички, водички, — пролепетал обрадованный Утяев.
Он скинул с плеч рюкзак, полез за спичками.
Старичок, с улыбкой глядя на детишек, трижды стукнул о землю посохом, и рядом с дровами появилось ведро с водой.
Ефрем между тем молча, дивясь чуду, крутил самокрутку.
— Ну вот. А теперь послушай моя рассказа.
— Валяй, — сказал Ефрем, подсаживаясь.
Вскоре затрещал костер. Утяев приладил над огнем котелок, кипятил чай.
А старичок повел речь. Рассказывал он тихо, на ломаном русском наречии, одному Ефрему.
На Востоке, за пятью холмами, в долине живут два брата — Джин да Джон. Живут они в одном селе, но село на две зоны поделено, и потому зовется оно Джин-Джон. По правде сказать, долго шла перебранка между братьями, как справедливее называть село — Джин-Джон или Джон-Джин; но в конце концов договорились так: поскольку Джин брат старший и начинать название села с Джина. В этом споре Джон уступил. Но только в этом, то есть насчет названия. Ни в чем другом Джон уступать брату не пожелал и поклялся, что вовек не уступит.