Вообще, я уже давно скептически отношусь к молодым докторам. Даже мои теперешние коллеги…
Если бы, не дай бог, коснулось меня, я ни за что не легла бы ни к одному из них на операцию. Ну, только в самом-самом крайнем случае. Я их боюсь. Они всё время чик-чик-чик по клавишам – диагноз. Чик-чик-чик ещё раз – план лечения. И ужасно уверены в себе. Хотя, наверное, это неплохо? Когда мне было лет, столько же, сколько им, мне, наверное, казалось бы, что я ужасная трусиха.
Но сейчас мне кажется, что мои коллеги – как дети. Слишком легкомысленны, не сознают опасности. Это вообще присуще молодости. (Привет вам, Ольга Леонардовна от Фаины Фёдоровны и вашего бывшего главного врача!)
В нашем отделении кроме меня и Даши работают ещё два мужика. Олегу тридцать или тридцать два, а Павлу двадцать восемь. С другой стороны, сколько мне было самой, когда я пришла работать в поликлинику? Боже! Оказывается, всего двадцать четыре. И должна сказать, смелые же были тогда мои больные. Каждое утро – полный коридор. А с другой стороны – куда им было деваться?
На стеклянной полке симпатичная вазочка для колец и три разных моющих средства – для самой раковины, для посуды, для рук. Мы сами их покупаем. Кольца в вазочку кладу я одна. У Даши в одном ухе три маленькие серёжки, а колец она не носит.
Средство для мытья рук я купила в дорогом магазине. Оно из Швейцарии. Капнешь, намылишь – кожа, как в раю. На этикетке написано, что оно для нежной и чувствительной кожи, используется при частом мытье. Фаина Фёдоровна, в своё время, выпрашивала у сестры-хозяйки мыло туалетное – «Земляничное». А когда выпросить не удавалось, я покупала в хозяйственном магазине «Хвойное». Хвойное было зелёным, пахло соответственно названию, но сильно сушило руки. А «Земляничное» было розовым, пахло дерьмом, трескалось и размокало в мыльнице. Альтернатива была проста – «Хозяйственное» и «Детское» На этикетке последнего лошадка-качалка. Одна моя однокурсница – молодая мама, говорила, что от этого мыла у её ребёнка щёки краснеют, как помидоры. Ещё было «Дегтярное» – любимое мыло дерматологов.
Дерьмо. Нет, это я не про мыло.
Какое-то странное ощущение, что всё вообще -ДЕРЬМО. Несмотря ни на какие швейцарские средства.
Я вытираю руки специальной салфеткой, беру кольца из вазочки, надеваю их. Одно у меня мамино – обручальное, это их с папой память, а на другой руке я ношу моё собственное. Оно очень красивое, серебряное с камеей. Я его привезла из Италии в прошлом году.
Я выхожу из нашей комнаты и иду в смотровую.
Они стоят в коридоре. Хрупкая Даша и довольно грузная женщина средних лет в красном велюровом брючном костюме. Куртка на молнии. Молния не застёгнута, и я вижу полосатую нательную рубаху. Полоски голубые, горизонтальные, но не такие широкие, как у десантников, чуть поуже. И сама тётенька мне не очень нравится.
Любить. Должен ли водитель маршрутки любить своих пассажиров? Если жизнь это дорога, то кто по ней нас везёт? Сами мы едем, катимся на самокатиках, или всё-таки нас везут в колясках родители, а потом уже память о них, или «Скорая помощь» мчится с сиреной, или неумолимо движется от рождения до смерти ритуальная перевозка? И сами кто мы на этой дороге?
Я тут недавно в машине слышала передачу по радио. Ведущие интересовались у слушателей, кем те воображают себя в выдуманной жизни. Я поразилась – никто не воображал себя ни консьержами, ни официантами, ни дворниками. Всё сплошь кинорежиссёры, спасители человечества и президенты. А я и в том бы мире, и в этом была бы лекарем-муравьём.
Даша протягивает мне распечатанную историю болезни.
Бочкарёва Татьяна Егоровна. Дальше – год рождения. Я мысленно подсчитываю. Бочкарёвой сорок один год.
Я открываю дверь и пропускаю их вперёд.
Смотровая – самая большая комната в нашем отделении. Операционные внизу, на втором этаже, в оперблоке. Там же и реанимация. А мы сейчас на шестом. В смотровой таинственно и торжественно. Окна закрыты тёмными серыми шторами, чтобы контрастнее было местное освещение. Четыре небольших столика – по числу участников. Я, Дарья, Павел и Олег. Столы покрыты буроватыми от стерилизации простынями. На каждом столе высокая лампа без абажура. В стороне небольшой операционный стол для перевязок, в изголовье его – зачехлённый ушной микроскоп для микроопераций (уши оперирует Олег), над столом по центру круглая хирургическая лампа с окошками, из которых льётся свет, как в батискафе. По стенам два больших шкафа для инструментов, и зачем-то в углу, тоже накрытое простынёй, вертящееся кресло Барани, для проверки вестибулярного аппарата, как в центре подготовки космонавтов. Кресло пустое, но простыня намотана так, что кажется, будто под ней сидит маленький человек. Худенький, сухонький… Откуда такое впечатление – не знаю. Я несколько раз говорила, что надо убрать это кресло, оно только пыль собирает, но никто не реагировал. Со всем этим хозяйством смотровая напоминает либо странный помещичий дом из фантастического триллера, законсервированный на время отъезда жильцов, либо межгалактическую станцию, тоже покинутую на неопределённое время.