– Хвала Всевышнему! Теперь я лично могу поблагодарить Бога за все его милости! Спи-спи, дорогой Создатель! Отдыхай спокойно после трудов праведных!
Вот и вся история, слава богу…
IV
Двадцать третьего июля я редактировал эту рукопись – от «Папы Ромы» до половины шестого. Итого: семьдесят две тысячи знаков, не считая пробелов. «Жили-были четыре персонажа – Писатель, Читатель, Редактор и Поджо Браччолини. Каждый со своими прибамбасами. И ничего их не объединяло, кроме одного романа…» То есть абсолютно самодостаточное произведение, где главный герой – текст, по которому ползают фантастические твари, словно суматранские вараны. Это к вопросу о прототипах… Вдобавок автор периодически западал на литературу: какое, мол, это странное занятие – брать из алфавита буквы и приписывать людям собственные мысли.
«А вам не кажется, что „папа“ – это Роман в виде литературного жанра? – издевался автор над читателями. – Отсюда каждый писатель – это сукин сын Романа… И когда мне делать будет нечего – я опишу Папу Рому со всеми его столкновениями. Нравственными и человеческими, личностными и социальными…»
– Скорее бы! – пробурчал я.
Потому что почитай три главы автор переливал из пустого в порожнее, добросовестно выполняя договор с издательством: «Произведение должно удовлетворять следующим условиям: объем не менее десяти авторских листов, иначе – в морду!» Попросту говоря – надо нашлепать четыреста тысяч закорючек. Иначе ваш бред не может считаться произведением.
«А что такое правда жизни? – продолжал разглагольствовать автор. – Это самое примитивное мнение об окружающем мире. А я воссоздам Папу Рому без подтяжек в виде пресловутого реализма!»
– И без штанов, – охотно поддакнул я.
Это к вопросу о выпирающих достоинствах современной литературы… Недавно я обнаружил в одной аннотации, что «автору удалась утонченная стилизация под готический роман с выведенным на первый план эротическим подтекстом…» Плачь, Вальтер Скотт! Рыдай, Чарли Диккенс! Вам не вывести никакого подтекста на первый план!
«Что может сказать Полифем о романе? – явно потешался автор. – Что „черненькая овечка – это пролог, а беленькая – эпилог!“ Однако слепой гигант – массовый читатель – шарит в поисках Улисса и, разумеется, попадает в навоз. „Ну и как тебе это произведение?!“ – спрашивают у Полифема братья-циклопы. „Лучше и не спрашивайте! – отвечает Полифем. – Это произведение нельзя читать по методу Брайля!“ Он открывает выход из пещеры и снова щупает овечек. Потому что, по его представлению, роман состоит из шерсти и жалобно блеет, и тридцать четыре барана – это большая литература, а две козы – малая проза. Тогда зачем Полифем ищет хитроумного Улисса?! Мол, где же смысл этого литературного произведения? Откуда у Полифема такая настырная уверенность, что Улисс еще в пещере?! И тем не менее Полифем важно поплевывает на пальцы и переворачивает очередную страничку. Где Улисс?! Нет Улисса! Один козлиный навоз!»
Этот пассаж мне напомнил телевизионную передачу, когда столичный корреспондент заехал в далекий кишлак и между прочим спросил у аксакала: «А как зовут вашего ослика?» «Ишак!» – гордо отвечал аксакал…
«А что такое литература? – не унимался автор. – Мне кажется, это древняя игра „Поди поймай автора“…»
На этом текст обрывался, и мне стоило побеспокоиться о продолжении. То есть пойти поймать автора и выбить из него недостающие закорючки… В одной главе он корчил из себя чеха, во второй – представлялся русским. После чего переписывал первую из фацеций[3] Поджо Браччолини с целью поквитаться за Корнелия Тацита… И вот она, настоящая тайна творчества! Разговаривает автор с Богом или лепит все что взбредет в голову?!
– Сейчас я выведу тебя на чистую воду, – пробормотал я, взял записную книжку и отыскал между «Анной» и «Машей» номер домашнего телефона автора.
– Это Карловы Вары? – на всякий случай уточнил я. – Здесь булькает чешская литература?
Не знаю, что делали на другом конце провода, да только со мною не разговаривали.
– Алло-алло! – представился я. – Вас беспокоит телефонная компания! Вы не внесли абонентскую плату за прошлый месяц!
– В каком переносном смысле? – отозвался Автор.
– Он еще спрашивает! – возмутился я. – Где очередная глава, борзописец?!
– Нету! – признался Автор.
И с места в карьер – стал разводить Алексеевские равелины, мол, современный роман это могучее фортификационное сооружение! С пушечками. И за два дня – нипочем не отольешь…
– Вдобавок, может, я сумасшедший! – заявил Автор. – Представь себе болезненное состояние, когда человек думает, что он чешский писатель. Идет себе на книжную ярмарку и говорит, что приехал из Праги, а на самом деле – с набережной реки Пряжки… «Как часто появляются ваши произведения на книжных прилавках?» – «Дважды за год: во время весеннего и осеннего обострения!»
– А что там на Пряжке? – заинтересовался я.
– Психиатрическая больница имени Николая Чудотворца! – гордо сообщил Автор. – И надо изучать карту местности, прежде чем…
В первой главе шел разговор о Мойке, а теперь показалась Пряжка… «От Мойки до Пряжки за один час!»[4] – ну чем не путешествие Улисса по рекам и каналам Санкт-Петербурга?!
– Повторяемся! – предупредил я.
– Злонамеренно! – подчеркнул Автор. – Потому что линейный сюжет как дышло! Что проглотил – то и вышло! Без переваривания! А мы работаем на паритетных началах с читателем… И сориентироваться в литературном произведении – такое же искусство, как и сочинить роман. Вот, например, Иван Осипович Сусанин! Простой древнерусский сюрреалист, не понятый поляками! Они-то шли на Москву, как по Глинке, то есть – с песнями. «Ой-ти лю-ли, лю-ли, лю-ли! Ой-ти лю-ли, разлюли!» Типа: «Здравствуйте!» – «Здравствуйте!» – «Меня зовут Ваня!» – «А меня поляки!» – «Вы не подскажете, какая сегодня погода на Среднерусской возвышенности?» – «Переменная облачность, местами осадки!» – «Спасибо!» – «Пожалуйста!» От этого диалога читатель теряет бдительность и постепенно засыпает, а поляки тем временем крадутся к Москве… Глядь-поглядь, и все книжные магазины оккупированы! Что ни роман – то дристлер, что ни книга – то вражеская литература! А Иван же Осипович Сусанин показал им возможности русского языка! Можно сказать, разорвал логическую цепочку и заменил линейный сюжет – свободными ассоциациями…
Тут я почувствовал, как погружаюсь в лесное болото за триста верст от Москвы, и попытался оттуда выбраться. Покуда меня не растерзали поляки в образах директора издательства и главного редактора…
– Будь проклят твой сюрреализм с импрессионизмом! – взбунтовался я. – Скажи мне, дружище, в пятой главе сюжет какой-нибудь будет?!
– А чем тебе этот не нравится?! – удивился Автор. – Вначале мы сидим у Папы Ромы и разговариваем о литературе…
– Мол, какое это странное занятие – брать из алфавита буквы, сыпать в кастрюлю и помешивать на медленном огне…
– Нет! – воспротивился Автор. – Неправильно!
– А ты головой качаешь? – осведомился я. – Когда говоришь «нет». А то мне не видно по телефону!
– Качаю! – засвидетельствовал Автор.
– Тогда я сейчас отредактирую! – предупредил я…
– Нет! – воспротивился Автор и покачал головой.
– В первой главе мы гугукаем о семи слепцах, которых Иван Осипович Сусанин завел в темный лес своих рассуждений и скончался под елочкой! – пояснил Автор.
– Надо же! – удивился я.
– А вот! – подтвердил Автор. – После чего персонаж по имени Редактор принимается врать с видом классического реалиста. «Я выведу вас, поляки! – утверждает Редактор. – Я покажу тебе, Полифем, где прячутся Улиссы!» А в результате этого междусобойчика мы продвигаемся только на три страницы и снова усаживаемся под елку. Чтобы послушать другого персонажа по имени Писатель, который восемь абзацев притворяется чешским экскурсоводом и водит всех за нос… «Посмотрите налево, посмотрите направо! Вы видите бурых медведей на Красной площади!» Потому что у писателя, как у кошки, девять жизней, и можно израсходовать одну с целью поиздеваться над поляками. Не все же супостатам топтать Папу Рому, муслякать страницы и приговаривать: «Это ни-ча-го!» Надо и полякам показать, где раки зимуют в Москва-реке! А то возьмут языка и ну его пытать: «Где ваш гражданский позиция?!», «Где ваш краеугольные вопросы?!». Или: «Что ви хотель сказайт своим произведением?!» А ничего!
3
Фацеция (от