«Ненормальная!» – подумал Сергей Павловитч и принял важное для себя решение – больше к телефонному аппарату не бегать, а библиотеки обходить за два квартала. Он было собрался пойти на кухню и съесть от расстройства четыре кильки, но тут во входную дверь позвонили. Как раз по числу вожделенных рыбок.
«Съем – пять! – подумал Сергей Павловитч. – А двери пусть лилипут открывает!»
– Вениамин Кондратьевитч! – позвал Сергей Павловитч. – К вам пришли!
Однако педантично настроенный Вениамин Кондратьевитч даже не выглянул из-за дверцы.
– Вы что же думаете?! – отозвался часовых дел мастер. – Я считать не умею?!
В коммунальной квартире каждый жилец имел свои позывные. Например, чтобы попасть к Вениамину Кондратьевитчу, следовало прозвониться пять раз, а к балерине – только дважды. О чем сообщалось в цидуле, вывешенной на всенародное обозрение. И не дай тебе боже лишний раз надавить на пупочку. Тут же выскакивал дворник и принимался отчитывать провинившегося, словно тот потревожил покой английской королевы.
– Четыре звонка – это к Сергею Павловитчу! – подтвердила балерина из мест общего пользования.
– К нему! К нему! – донеслось из дальней комнаты.
Сергей Павловитч тяжело повздыхал и направился ко входной двери.
– Кто там? – осторожно поинтересовался он, помня о телефонной террористке.
– Клод Ван Дамм! – отвечали Сергею Павловитчу. – Я же предупреждала, что дверь вышибу!
Сергей Павловитч оглянулся, призывая соратников по борьбе сплотиться в трудную годину, но в длинном коридоре гуляли сквозняки, подмигивала общественная лампочка на двадцать пять ватт, висел эмалированный таз, и никакая тварь не спешила на выручку. А только босоногий мальчик из далекого детства подошел к Сергею Павловитчу, подергал его за штанину и поинтересовался: «Дядя, ну почему ты такой дурак?!» «Не знаю, мальчик! – ответил Сергей Павловитч. – Так получилось!» – и смахнул видение вместе со слезой.
– Прощайте, подруги! Прощайте, друзья! – пролепетал Сергей Павловитч. – Бригада, бригада, бригада моя…
И если раньше Сергей Павловитч был поклонником «бандитского» сериала и считал его «жизненным», то теперь ему резко разонравилось это кино – за поганый натурализм и сомнительные художественные достоинства. Поэтому входную дверь он открывал без зрительских симпатий…
– Господа! – с места в карьер заявил Сергей Павловитч, размахивая руками и защищаясь. – Мне кажется, что кассовый бандитизм убивает подлинное киноискусство!
Однако никто не собирался с ним полемизировать и тем более – бить, извините, морду. А на пороге стояла парочка, как говорится – гусь и цесарочка. То есть мужчина во фраке и дама в вечернем платье.
– Вы правы, – согласился мужчина во фраке с Сергеем Павловитчем. – Кино задумано для эстетического удовольствия, а служит для размножения идиотов. Во всяком случае, на телеэкране. От серии к серии их становится все больше и больше. Как будто открыли новый институт – дебилизма и кинематографии.
– Смело! – подытожила дама. – Очень смело! Но, кажется, наш визави настроен куда решительней…
– Ах, простите! – смутился Сергей Павловитч. – Вы стали невольными свидетелями моего душевного расстройства… С кем имею честь познакомиться?
– Пан Пенелопский! – расшаркался мужчина, снимая цилиндр. – Позвольте представить свою спутницу…
– Геката Триодитис! – улыбнулась женщина. – Из Публичной библиотеки…
– Очень приятно! – аналогично раскланялся Сергей Павловитч. – Да вы проходите-проходите! Извините за беспорядок, но прислугу мы отпустили на выходные. Так что попрошу без сантиментов.
Большая передняя напоминала теперь о времени, когда коммуналка не была таковой, а выглядела как городская квартира. То есть зажиточно и без перегородок. На месте эмалированного таза висело зеркало, лампочку заменили на бра, и сквозняки не разгуливали по коридору с молодецкими посвистами… Даже тараканы куда-то попрятались.
– Я думаю, что мы оказались в двусмысленном положении, – между тем продолжал разглагольствовать пан Пенелопский. – С одной стороны, только птички чирикают даром, а с другой стороны – режиссеры стараются угодить как можно большему числу зрителей. Касса, господа, касса! Вот бич современного киноискусства!
– Как вам, кстати, «Очерки античного символизма и мифологии»? – поинтересовалась Геката.
– Весьма-весьма! – отозвался Сергей Павловитч. – Точка зрения на античность, положенная в основу этих очерков, выработана совершенно эмпирически!
– Чувственные опыты надо контролировать, – возразил пан Пенелопский. – Ну, например… Все писатели произошли от слепого Гомера! Который пренебрегал контрацепцией. После чего писатели стали множиться, как мухи дрозофилы! Эзоп родил Лафонтена, Лафонтен родил Крылова… А в результате получился Союз писателей, который не может родить ничего путного. За тридцать веков этих чувственных опытов мы только разбазарили весь генофонд! Да разве Гомер в зрячем состоянии зачал бы Союз писателей?! Иначе говоря, «Одиссею» растащили по буквам, разбрызгали по углам, и теперь повсеместно лужицы, а горячей воды нет!
– Как?! – воскликнул Сергей Павловитч. – У вас тоже – нет?!
– Представьте себе, – кивнул пан Пенелопский. – Тéпло! Энерго! Централь! Она, зараза, не выбирает!
– Да что же мы топчемся в передней?! – всплеснул руками Сергей Павловитч. – Пожалуйте, господа, в гостиную!
– Последнюю попытку воссоздать Гомера предпринял Джойс, – попутно излагал пан Пенелопский. – Но его хитроумный «Улисс» так и не добрался до каждого дома, не сделался настольной книгой. Потому что читатели измельчали вместе с писателями. А скоро и вообще разобьются парами. Каждому автору выделят по читателю, и пойдет у них литература – из уст в уста, из уст в уста, из уст в уста…
Геката притормозила возле зеркала, сделала книксен и поправила на плече свою сумочку, которая превосходила все виденные Сергеем Павловитчем дамские аксессуары. Включая интендантский чемодан «Великая Германия».
– Арбузами балуетесь? – осведомился Сергей Павловитч, поскольку из «сумочки» выпирало что-то округлое, вроде пудовой гири.
– Да, – подтвердила Геката. – Мы с паном Пенелопским заскочили по дороге на Некрасовский колхозный рынок. Отоварились.
Гостиная была декорирована в стиле ампир – с опорой на художественное наследие императорского Рима и древнегреческой архаики. По углам возвышались античные бюсты на пьедесталах, потолок украшала замысловатая лепнина, а во главе длинного стола сидел лилипут и жрал кильку. Брал двумя пальчиками за хвостик, откусывал ей голову и выплевывал в супницу.
– Вениамин Кондратьевитч! – воскликнул Сергей Павловитч. – Что вы такое делаете?!
– Закусываю, – невозмутимо отвечал Вениамин Кондратьевитч и вытирал руки о скатерть.
– Ох уж эти новые русские! – покачал головой Сергей Павловитч. – Хуже тюленей. И коттеджей им понастроили, и круглый год на Канарах отдыхают… А как только увидят кильку – сами не свои! Все буржуазное воспитание побоку, глаза горят, слюни текут, руки трясутся… Газету на столе разложат и… – разговляются! Очень они этот продукт предпочитают…
– Предпочитала Маша кашу, а напоролась на Кондрашу! – ухмыльнулся лилипут и облизал пальцы.
– Вениамин Кондратьевитч у нас поэт, – пояснил Сергей Павловитч. – Цепляется за каждое последнее слово.
– Цеплялась Маша за Кондрашу, а я пою про жизню нашу! – возразил Вениамин Кондратьевитч.
– Это, конечно, господа, не Пушкин, – извинился Сергей Павловитч, – но тоже старается… Однако позвольте вас пригласить в туалетную комнату!
– Это еще зачем? – поинтересовалась Геката, а пан Пенелопский подозрительно хмыкнул.
– Там я продемонстрирую, чем человек отличается от обезьяны! – важно заявил Сергей Павловитч и жестами предложил следовать за собой. – Пожалуйте, господа, пожалуйте!
Он вразвалочку подошел к заветной комнате и потянул на себя дверь, но она почему-то не поддавалась. «Сейчас-сейчас!» – пообещал Сергей Павловитч, поднатужился и удалил препятствие вместе с косяком. После чего шагнул в помещение и принялся дергать за ручку унитаза…