Долго предаваться размышлениям Молдеру не дали — солнце село, и таинство (или представление) началось. Одновременно затворились высокие двери храма и погасли чаши перед изваяниями. Святилище погрузилось в абсолютную, непроницаемую темноту и тишину, никто даже не кашлянул, все присутствующие затаили дыхание в ожидании… чего? Похоже, никто из гостей этого не знал.
Ожидание длилось долго, на взгляд Молдера, даже слишком долго, напряжение в храме достигло высшей точки, сгустилось, сделалось почти осязаемым.
Сначала Молдеру показалось, что это просто глаза начали привыкать к темноте и впереди, у дальней стены, стали смутно проступать знакомые уже согбенные силуэты, и еще один — уже не согбенный — в центре полукруга. Но силуэты вырисовывались все отчетливей, и вскоре стало ясно, что это не глаза привыкли, а постепенно, очень медленно разгорался там, в алтарной части, мягкий свет, идущий непонятно откуда. Будто сами стены светились.
Силуэт на переднем плане оказался высоким седеющим мужчиной в хламиде, похожей на те, в которые были облачены изваяния — с тою лишь разницей, что прятать лицо в тени капюшона он не стал. Сами же изваяния исчезли — вместо них на полу полукругом сидели девять старцев, живо напомнивших Молдеру изображения Тайной вечери, — хотя библейских апостолов было чуть больше. Возможно, трое просто не явились сюда по какой-то причине — кто знает? Кстати, о картинах: большинство мастеров Возрождения писали библейские сюжеты, подгоняя персонажей под собственную эпоху, — изображали их в костюмах современников, с длинными мечами и шпагами и даже сидящими за столом, как на знаменитой фреске Леонардо. Хотя мода первых лет нашей эры, да еще на Ближнем Востоке, не имела практически ничего общего с итальянскими нарядами эпохи Ренессанса, а трапезу в Гефсиманском саду справляли прямо на траве. Мол-дер даже, шутки ради, как-то предложил одному знакомому художнику написать картину, где двенадцать апостолов в современных тройках или джинсах и пуловерах, при часах и сотовых телефонах, сидят за столом, а на заднем плане — телевизор, вид на небоскребы и так далее. Художник почему-то не вдохновился.
Молдер поймал себя на том, что отвлекся и уже минут десять думает о всякой чепухе. По мере того как разгорался свет на сцене, рассеивалось напряжение в зале. Исчезла благоговейная тишина — было слышно, как гости ерзают на своих местах, раздались обычные для зрительного зала вздохи, покашливания, шепотки. То ли тщательно подготовленная таинственным режиссером мизансцена с треском провалилась, то ли так и было задумано — сперва завладеть вниманием зала, потом слегка притупить бдительность, а потом… а что, собственно, потом?
Однако, когда высокий человек на «сцене» заговорил, зрители вновь затаили дыхание. Голос у него был звучный, глубокий, акустика храма подхватывала его, создавая эффект почти мистический, — казалось, будто этот голос раздается прямо в голове, заставляя прислушиваться, ловить каждую интонацию. И еще этот голос почему-то показался Молде-ру знакомым. Где-то он его уже слышал, причем совсем недавно…
— Не будем устраивать прелюдии и сотрясать воздух высокими словесами, — произнес тот, кто исполнял роль конферансье (или, лучше сказать, — председательствующего?). — Как говорится, во многоглаголании несть спасения note 7. Недостойных здесь нет, а избранных судьба сама привела, хотели они того или нет. То, что вы вскоре увидите и услышите, предназначено только для посвященных, отныне таковыми себя и считайте. A bone majore discit arare minor note 8, как говорили древние римляне, а они понимали в жизни толк.
Говорил он на чистом английском языке, и скорее по этому безупречному выговору, нежели по голосу, Молдер, хоть и не сразу, но опознал в конферансье давешнего клоуна. Но, похоже, все присутствующие одинаково хорошо понимали речь ведущего — хотя публика здесь собралась весьма разнородная. Были среди гостей и индусы в тюрбанах, и несколько африканцев в национальных одеждах (впрочем, в европейской одежде выходцы из жаркой Африки тоже присутствовали), а также представители Дальнего Востока: китайцы, японцы, корейцы или вьетнамцы, Молдер не очень-то в них разбирался. Кажется, был далее один эскимос…
— Il fine giustifica i mezzi note 9, — продолжал ведущий, находившийся на ярко освещенном пространстве. — Так говорил незабвенный Макиавелли, забывая лишь одно — требуется сначала определиться с самой целью. Ведь, так сказать, aequat causa affectum note 10. Цели бывают малые и большие, но у всех они разные. Одной цели на всех не существует. Лишь у малых сообществ людей, волею судеб вынужденных держаться вместе, — например, у вас, господа, — порой возникает общая цель. И цель эта — выжить, не более, но и не менее. Ab uno disce omnes note 11.
Молдер никак не мог понять, к чему клонит этот любитель изощренных цитат. Несмотря на свое первоначальное заявление, конферансье разливался соловьем, так что Молдер даже начал коситься по сторонам. В душу ему закралось подозрение, что выступление бывшего клоуна предназначено лишь для отвлечения внимания. А тот все говорил и говорил…
— Но достижение цели как раз определяется средствами. А они у нас не скажу, чтобы безграничные, но многим из вас покажутся фантастическими. Не буду долго утомлять присутствующих пустыми словесами, скоро вы все увидите сами. Как говорят на родине Мольера, Вольтера, Фантомаса и многочисленных Людовиков: «A beau mentir qui vient de loin» note 12. Скажу честно, выбор вам предстоит нелегкий, но никто и не заставляет вас, по образному выражению современников Цезаря, «emere catullum in sacco» note 13.
Конферансье умолк. Левая стена храма плавно и бесшумно поднялась вверх (хотя Молдер мог бы поклясться, что каменная кладка у нее была самая настоящая), и яркий солнечный свет залил до того погруженное в полумрак помещение. Присутствующие непроизвольно повернулись в ту сторону, откуда упал свет, — а поскольку каждый сидел на отдельной тумбе, то многие развернулись всем корпусом, полагая, что самое интересное можно будет увидеть именно там.
Их глазам предстала самая обычная улица европейского города, каких Молдер видел во множестве. По ней торопился какой-то прохожий, по всей видимости, не подозревающий, что оказался в центре внимания полусотни внимательных глаз; впрочем, он быстро скрылся из вида, спеша по своим делам.
— Перед вами Ливерпуль тысяча девятьсот пятьдесят первого года, — человек в свободных одеяниях подошел к самому краю несуществующей сейчас стены и вещал с видом лектора, стоящего у проекционного экрана, разве что указки в руках не хватало — Вот тот старенький неказистый дом расположен по адресу Аллертон, Фортлин-роуд, двадцать. Через несколько минут оттуда выйдет четырнадцатилетний мальчик и побежит на автобусную остановку. В автобусе он встретится с другим мальчиком, младше его на восемь месяцев. По дороге в школу они встречались в автобусе и раньше, но сегодня познакомятся, и выяснится, что оба страстно любят музыку. Il n'y a que deux especes de musique, la bonne et la mauvaise note 14. Зовут мальчика, который сейчас предстанет вашему взору, Джеймс Пол Маккартни. Если сломать ему пальцы, выбить зубы или, не приведи Господь, нанести повреждения, несовместимые с жизнью, мир вокруг этих стен чуть-чуть изменится. Когда вы выйдете отсюда, все будет выглядеть по-прежнему, только не будет музыки «Битлз» как понятия. Только вы будете помнить их песни — если знаете их сейчас, конечно. «When I find myself in times of trouble mother Mary comes to me speaking words of wisdom, let it be» note 15. Есть среди вас желающие чуть-чуть изменить мир?
Вопрос был отнюдь не риторическим — безымянный конферансье-лектор ждал ответа, глядя в зал с вежливой и чуть ироничной улыбкой. Вернее, как мгновенье спустя понял Молдер, этот странный человек ждал, что ответа не последует, — вопрос был с подвохом. Собравшимся ничтоже сумняшеся предложили изменить прошлое. Зачем? И у кого достанет дури принять предложение?