Теперь приходится обогревать помещение пиропатронами. Вообще-то это надругательство над техникой безопасности. Пиропатроны нужны, чтобы выплавлять из пробоин временные клеевые пробки для более серьёзного ремонта. Жуткая вещь, горят в вакууме, в кислороде не нуждаются. Палить их внутри станции — безумное совершенно мероприятие: пожар в космосе штука страшная. Но ничего лучше я пока не придумал.
Хорошо, ещё остался космический пластырь, я из него сделал что-то вроде чаши. Прогорать вроде не прогорает. Дыма от них тоже нет, ну хоть это. Я их к тому же режу напополам. Резал бы на четыре части, но запалы там только с концов. А без запала я их активировать не могу.
Половинка пиропатрона нагревает помещение так, что приходится ждать часа три, пока температура спадёт до приемлемой. Потом свидание с компьютером часа на четыре, а потом опять идти в силовку. Спать здесь уже не получится. В принципе.
Патронов у меня десять. Так что этого добра мне хватит ещё на девятнадцать дней, если тратить по половинке в сутки. После этого, если я не придумаю ничего лучше, придётся помещение загерметизировать. То есть попрощаться с компьютером навсегда.
Как-то это огорчает. Оказывается, привык я уже к этим записулькам. Тянет перечитывать и даже поправлять. Чувствую в себе даже какие-то литературные, не побоюсь этого слова, амбиции. Хочется то стереть, это поправить. Очень много лишнего. Работала бы у меня клавиша стирания, я тут бы всё переделал.
А вот кстати — зачем? Я же прекрасно понимаю, что это никто никогда не прочитает. И даже в том маловероятном случае, если я отсюда выберусь и меня не убьют, я эту писанину первым делом сотру нахрен. Для кого же я это пишу? Для условной Лены Завадской? Ха-ха три раза, как выражается Славин в таких случаях.
С другой стороны. Кому будет лучше, если я перестану писать? Мне? Нет. Мне будет хуже, потому что у меня отнимется единственное доступное занятие, которое мне действительно нравится. Ну, значит, буду продолжать, пока попа к стулу не примёрзнет.
Итак, Левина я приложил об пол. Потом испугался — вдруг сотрясение. Ментоскопия под сотрясом — это что-то специальное, я такого не умею. Но всё обошлось. И когда Борис очухался, он уже был, как говорят психокорректоры, на поводке. То есть всё понимал, но сопротивляться действиям оператора не мог и не хотел.
Настройки ментоскопа я выставил точно по левинской методичке — подавление воли к сопротивлению, потом прямой лжи, косвенной, утаивания, и так далее. В результате Боря должен был мне говорить правду, всю правду и ничего, кроме правды. Как на пуху — как Борька называл данное состояние. Или на духу — не помню. Какая-то древняя пословица.
Но, в общем, эту стадию я прошёл успешно. А вот дальше начались проблемы.
Для начала я предъявил Борису страницу из его статьи и потребовал объяснить, что это такое и зачем.
Он принялся объяснять. Но я его не понимал.
Наша беседа выглядела примерно так. Борис что-то говорил. Я спрашивал его, что означают вот эти слова. Левин отвечал, тогда я спрашивал его, что означает его ответ. Каждый раз это кончалось тем, что Борис начинал циклиться — то есть разъяснял своё предыдущее объяснение примерно теми же словами. Я знал, что он не нарочно, но злился ужасно.
— Что это? — я показывал ему закорючки.
— Команды обмена коры с таламусом по трансформе сенсорного следа на первичной стадии синтеза, — выдавал Борис, смотря на меня собачьими глазами.
— Объясни, что ты сказал, — требовал я.
— На стадии формирования сенсорного следа вносятся направленные изменения в первичную менталь, — объяснял Левин.
— Какие изменения? — добивался я. — С какой целью?
— Направленные на купирование форсажа аутоинтолерантной реакции, — отвечает Борис как на духу.
Вот так мы и беседовали, пока я не осознал, что брожу в трёх соснах, и надо зайти с той стороны, которую я понимаю лучше. И стал спрашивать про Сноубриджа.
Тут началось нечто странное. Борис вроде бы подтверждал, что Яна когда-то знал, но совершенно не помнил о нём ничего конкретного. Он даже не смог вспомнить, где и когда с ним познакомился. О всё прочем он тоже говорил самыми общими словами, причём любая попытка что-либо уточнить приводила только к тому, что он замолкал и растерянно улыбался.
В такой ситуации нужно проводить структурное исследование психики с погружением в закрытые слои. Понятно, что моих дилетантских познаний на это не хватило бы в принципе. Но у меня был под рукой отличный профессиональный психокорректор — сам Левин.
Идея не моя. Если честно, она из сериала. Нет, я сериалы не смотрю — у меня на работе практикантки обсуждали. Как я понял, там злодейские Странники пленили профессора психологии с величайшими секретами человечества в голове и заставили его самого выуживать их из себя. Я послушал и сказал девчонкам, что это чушь собачья. Но потом засомневался и при встрече с тем же Левиным спросил. Тот задумался и сказал, что вообще-то это возможно, как раз в режиме допроса с подавлением воли. Правда, добавил он тогда, это сработает только с очень хорошим специалистом. Потому что режим допроса существенно снижает уровень интеллекта.