А то Николай на высоте обиды со всего маху грохнет лбом по столу, ну да, освободит нужное место и ба-бах лбом изо всех сил, так выражая отношение к жене и жизни своей, которые оказались довольно паскудными.
Да, а Алексей очень не любил, когда отец ругал мать, и он честно предупреждал: ты, батя, на мать не греши. Я ее в обиду не дам. Будешь на нее бочку катить, я тебя когда-нибудь убью. Убьешь, убьешь, соглашался отец, ты такой.
Нет, даже не представить, что вертится в голове этого молодого человека, путь даже под крепкими парами. Паренек как паренек, не хулиганил, служил как надо, батя на присягу ездил, из полка благодарность присылали, какого орла вырастили, в охранных структурах служит, куда, это понятно, берут не всякого, но лишь отборного человека. Нет, ничего не понять: я тебя, батя, когда-нибудь убью!
Вот в старой песенке поется, пять минут все меняют очень круто. Да одна секунда все может сменить не только круто, но и безвозвратно.
Значит, так. Был конец июня, то есть самый накал белых ночей. Часов десять вечера, и солнце все не скатится с неба. Да, а Сева, собираясь зайти к друзьям и послушать музыку, сидел в своей комнате — он не любил жару и тополиный пух и ждал, пока спадет хоть жара.
А те, двое, размякшие от жары и бутылочек, сидели на кухне. И отец, видать, в тот вечер как-то особо ругал свою паскудную жену, этот вот тощий-тощий и, видать, в корень пошел, а твоя мать и рада, им, бабам, только одно и надо, известно чего.
И вот он, привычно выматерив жену, встал из-за стола, глянул в кухонное окно, потянулся, может, он хотел убедиться, что солнышко падает в залив, и, следовательно, ему, трудовому человеку, пора баиньки, и тут Алексей говорит: я обещал, батя, убить тебя и вот убиваю, и привычным натренированным движением сунул кухонный нож отцу точнехонько под левую лопатку и привычным же движением нож вытащил. Ну да, словно бы он в спортивном зале, и перед ним не отец родной, но исключительно учебная кукла.
Которая повела себя странно для учебной куклы: сползла по стене, встала на колени и упала навзничь. И что характерно, не дышит и глазами не моргает.
Алексей заглянул к брату: пойду на пруд, вода буквально парная.
Ну, что было с Севой, когда он увидел отца в луже крови, говорить излишне. Понятно, покричал от страха. Однако сообразил позвонить в три места: в милицию, на «скорую» и матери — Лешка папу убил.
Первой приехала милиция. Сразу взяли Севу за горло: признавайся, гаденыш, ну, пару раз дубинками огрели, ну, не убивал я, они тут с братом выпивали, но ведь брат не мог убить, это кто-то другой, да кто другой, кто другой, признавайся, а то задушим.
Ну, это не я, заплакал Сева, и мильтоны, видать, поняли, что этот хилый паренек с жидкой бородкой и с жиденькой же косичкой с одного удара не завалит не только что такого здоровяка, как его отец, но и муху.
А где брат? Он на пруд пошел — вода буквально парная. Обычно с тарзанки прыгает.
Одного милиционера оставили ждать «скорую», остальные на пруд.
Тут прибежала Валя: ну, горе и ужас, рассказывать невозможно.
Да, и от всего этого у Севы начался тяжелый приступ.
Приехала «скорая». Доктор трубочкой послушал Николая, глянул ему в глаза, нет, нам тут делать нечего. Милиционер по рации вызвал машину — увозить труп.
Да, а у Севы тяжелый приступ. Сейчас, сыночка, все пройдет, это все неправда, в жизни так не бывает, чтоб Алеша — и папу, так не бывает. После укола Сева раздышался.
А в это время милиция подъехала к пруду, Алексей как раз подходил к бережку, городок маленький, все друг друга знают, тем более парень в охранных структурах, его мильтоны сразу узнали и под локотки — колись! Да вы что, родного батю, да вы офигели! Ну, наддали ему, нет ли, сказать трудно, все-таки в охранных структурах. Да, но отца родного прирезал. Видать, все-таки наддали. Тот и признался. А куда деваться? Не на брата же валить. А сказки — мол, кто-то зашел в дом, сунул бате нож под лопатку и убежал — сказки для детсадников. Милиционеры были хоть и молодые, но не детсадники же. Увезли.
Все! В одночасье, нет, в одну секунду все кончилось: был муж, хорошие сыновья, любимый человек. И разом начинается новая жизнь. Вернись, вернись назад. Там были и радость, и обиды, и надежды, и безнадежность — но там была все-таки живая жизнь. Вернись!
Что дальше? Понятно что: Алексея отправили в «Кресты», Николая похоронили.
Если раньше, когда Валя ушла от мужа к другому человеку, городок не одобрял ее, то за похороны Николая одобряли. Мол, все заботы взяла на себя. Конечно, помог завод — дал машины и денежки, но главная забота на Вале — это конечно. Народу было много: не каждый день в маленьком городке сын убивает родного отца.
Что поразило всех на похоронах и поминках — Валя от горя разом почернела и постарела. И что характерно, ни слезинки не уронила. Ты поплачь, поплачь, легче будет, нет, ничего не получается. Душа буквально окаменела, черная пустыня, а не душа, охотно бы ушла за Николаем следом, но не имею права. Ну, конечно, у тебя Сева. Но Валя непременно поправляла — у меня Сева и Алеша.
Вот из-за кого ей было тяжелее всего — из-за Алеши. Чего там, Николая жалко, это такое горе, что можно плакать много дней кряду, но тяжелее всего было от вопроса — за что? Ну что отец сделал сыну плохого? Раньше они почти не ссорились. И отец сына любил.
Но ведь так не бывает, что никто ни в чем не виноват. После поминок Валя призналась ближайшей подруге: я одна во всем виновата. Да ты что? Они глушили водку, а ты виновата? Ты не имела права на личную жизнь? Ты их бросила в малолетнем состоянии? А Николай — беспомощный инвалид?
Но уговоры были бесполезными. Я должна была принять текущую жизнь, какая она есть, и не дергаться в поисках личной радости.
То есть у Вали получалось так. Если бы она не ушла, все было бы по-другому. При ней Алеша стеснялся выпивать. Нет, иной раз выпивал, но с товарищами по охранной структуре или с друзьями. Но не дома. А если и дома, то редко и опять же если приходили в гости друзья. И потому мне нет прощенья. Я просто обязана была все рассчитать наперед. Кто лучше меня знает мужа и деток? А я не рассчитала — и вот почему в душе черная пустыня. Надо было терпеть, а не дергаться в поисках лучшей жизни. Я же не рыбка, чтобы искать, где глубже.
Но как-то жила. Понятно, ходила на работу: во-первых, жить на что-то надо, во-вторых, отвлекаешься на товары и покупателей. Но взглянув на нее, даже незнакомый человек понимал — вот у этой женщины непоправимое горе.
Да, а как же друг? Каждый день он заходил на работу, встречал вечерами, предлагал, пожалуй, помощь и звал к себе: все понятно, мужа не вернешь, старшему сыну не поможешь, во всяком случае пока, жизнь между тем продолжается, и я без тебя не могу.
Но Валя, и это понятно, отказывалась: когда у тебя не душа, а черная пустыня, тут не до любви и не до желания приятной радости. Ну, что ты, не могу же я больного мальчика оставить в доме одного. Ну, хоть не на ночь, хоть на вечер. Зайди, может, поговорим, может, легче станет. Нет, легче не станет. Прошу тебя, ты не торопись, я буду ждать тебя, пока не станет легче. Мне никогда не станет легче.
Да, легче не становилось. И тогда Валя начала принимать то, что ежевечерне принимал ее муж. Придя с работы, она принимала бутылочку, но не всю — делила точнехонько на два вечера.
Выпив, она молча и тупо смотрела перед собой в пустое пространство. Так что со стороны могло показаться, что у женщины от горя крыша вовсе стронулась с привычного местонахождения.
Сколько дней это продолжалось, сказать трудно. Но! Напомнить надо, Сева эту отравную влагу на дух не переносил. Но однажды он подсел к матери, вылил в кружку оставленные на завтра полбутылки и разом жахнул. Теперь каждый вечер я буду выпивать вместе с тобой. Сколько ты, столько и я.
Именно это и подействовало на Валю. Не хватало только споить мальчика. Ну да, раньше на кухне сидел отец со старшим сыном, а теперь мать с младшеньким.