Ну и что же здесь произошло? Вера Антоновна, видать, не очень-то соображала, где она и что с ней, а только она вдруг обняла бывшую невестку, вернее сказать, прибилась лицом к ее груди и громко разрыдалась — вот что здесь произошло. Наташа, дочка, приговаривала, и она напрочь забыла, что Славик помер из-за этой вот женщины, нет, она помнила только, что Наташу Славик любил так, что не захотел без нее жить, и она безостановочно рыдала.
Нет, чего там, странная картинка: старушка рыдает на груди англичанки, приехавшей хоронить русского князя. Да, а это в центре толпы, и все, понятно, глазеют. Наташа опиралась на руку высокого и строгого мужчины. И он спросил по-иностранному, видать, по-английски, что обозначает подобная сценка, ну да, это он и спросил, потому что кивнул в сторону старушки. Наташа тоже по-иностранному ответила, верно, это мать моего первого мужа, да, так, поди, и ответила, потому что мужчина посмотрел на Веру Антоновну внимательно и с любопытством. Наташа что-то еще сказала, он кивнул и пошел к машине. Это мой муж, сказала Наташа, жена старого князя — его тетка. И дети у тебя есть? Да, два мальчика, десяти и семи лет.
Нет, чего там, Вере Антоновне очень хотелось узнать, как же это Наташе удалось выйти замуж за англичанина, но быстро сообразила, какая уж разница, он ли сюда приезжал и здесь познакомился с Наташей или все было иначе и даже совсем наоборот, это не так и важно, когда у тебя в запасе одна минута. Вот сейчас Наташа сядет в машину и уедет, а Вера Антоновна так и не узнает то, что ей больше всего хотелось узнать.
А помнишь ли ты моего Славика? Да, Вера Антоновна, помню. Наташа немного помолчала, она вроде того что раздумывала, а стоит ли и дальше говорить со своей бывшей свекрухой. Да, помню, заговорила торопливо, и я вам скажу, Вера Антоновна, почему Славик так поступил со мной, он хотел, чтоб без него я никогда не была счастлива, и это ему удалось — я никогда не была счастлива, потому что я чувствую себя так, словно это я его убила, и с этим мне жить всю жизнь.
Прости, доченька, да ведь я тебя и не виню, ну, люди полюбили, потом разлюбили, дело житейское, твоей вины нет, живи спокойно, расти сыновей, но Славика, доченька, вспоминай, и вспоминай без злобы.
Они бегло поцеловались. Наташа побрела к машине, махнула рукой и навсегда умчалась.
А вечером по центральному телевидению показывали похороны князя, и Вера Антоновна снова увидела брата князя, и вдову, и Наташу и подумала с облегчением, хорошо, что сняла грех с Наташиной души. И вдруг пожалела, что не взяла адрес Наташи — можно было бы написать. Все ж таки дочка. А может, и с сыновьями когда бы приехала погостить. Все ж таки родня.
Ритмическая гимнастика
Все понятно, старость — не радость, и восемьдесят лет — это, конечно, старость. Но ведь тут главное, как человек сам на себя смотрит. Если скажет, я старичок, я пережил жену и дочь, я притомился смотреть на окружающую жизнь и улетаю и прошу вас не задерживать меня — это одно.
И совсем другое: да, я — старичок, да, я пережил жену и дочь, но я еще ничего себе, я точно знаю, какое сегодня число и даже, не поверите, какой день недели, так что я еще о-хо-хо, вы, небось, думаете, я вскоре улечу и вам поболее кислорода достанется, но нет, я еще подергаюсь, я буду каждый день бриться, и раз в неделю ездить в городскую баню, чтоб никто не сказал, фу, какой грязный старик, нет, всякий скажет, да, старик, но какой опрятный и мытый.
Хотя чего так широко и неоглядно хватать!
Короче: Александр Иванович Кураев был из тех, кто решил не сдаваться до последнего вдоха-выдоха. Конечно, посмотришь на него и без труда сообразишь: да, старичок, ну, если неподвижное, как бы застывшее лицо и если взгляд какой-то немигающий. И если веки красноватые и вроде бы воспаленные. Про старческое просо на лице и на руках чего говорить — это само собой.
Да, но рост сто восемьдесят пять, и спина прямая, да он при ходьбе еще и гордо вскидывал голову, вот какой у меня рост — сто восемьдесят пять, а спина, заметьте, удивительно прямая.
Всю жизнь Александр Иванович был человеком исключительно умственного труда. Все соседи знали, что он был историком. Причем, видать, не школьным историком, учителя в старости в основном тихо себя ведут, они притомились от детей и от школьного шума, и дай, думают, хоть в старости тихо поживу. А этот — нет. Этот, если что не так, ну, в магазине или с соседями, мог гордо спросить, да вы знаете, кто я такой. Я — историк! Да я был с таким-то вот знаком и с таким-то. Тут смысл простой: вы — тьфу, букашки и даже черви, а я историк, правда, впрямую так не говорил, но намек был каждому понятен.
Какой историк и где и что — непонятно. И я был знаком с таким-то и с таким-то. Нет, уже не уяснить. Все! Ветерок уже нежно травку колышет.
Соседи вот почему так мало знали про старичка — он в доме всего с год и пожил. Так-то у него собственный дом километрах в пяти от Фонарева. И ты не будешь ведь у незнакомого человека спрашивать трудовую книжку, а ну-ка дай, дедуля, полистаю твою трудовую деятельность, да, мы — черви, а ты — историк, а покажи-ка ты, гордый дедуля, что ты за историк, с кем ты там был знаком. Ты хоть академиком будь или даже профессором, но только не базарь с соседями, не затевай разборку, и все будет путем.
Да, а почти всю жизнь прожил в собственном доме. Хороший такой дом, комнаты четыре, с мезонином даже, аккуратный такой домик, он на взгорке и с шоссе хорошо виден. Да, и сад большой.
Ну вот. А лет пятнадцать домик под дачу снимали такие Евстигнеевы. Семья из четырех человек. Всем говорили, старик им как родной. Ну, если живут с весны до осени. И даже иногда зимой наведываются. Евстигнеева пару раз в месяц забегала. Что-нибудь поделает. Что-нибудь прикупит. Или что лишнее от пайков останется. Да и вообще, приятно удостовериться, что дедуля наш еще не перекинулся. В общем, как родные.
Да, родные-то родные, но иной раз перекидываются не только родные, но и чужие. И это жалко. Старичка жалко, это само собой. Но главное — дом пропадет. А ты к нему привык. Ну, если живешь в нем с весны до осени пятнадцать, считай, лет.
Старик живет один, наследников у него нет, перекинется, и дом будет ничей, вернее, всехний, то есть отойдет безразмерной нашей хозяйке. И она всунет туда кого-нибудь из начальничков, мол, начальничек — тоже человек, и он должен хорошо отдыхать. Да, а дом хороший, и есть большой сад. И отдыхать там хорошо. Особенно если на халяву. И это обидно. Они прожили в доме пятнадцать лет, а незнакомый начальничек будет здесь жить на халяву. И фигушки ему и, значит, с маслицем.
И как-то зимой Евстигнеевы подъехали к Александру Ивановичу с толковым предложением. Значит, так, Александр Иванович, вы человек крепкий, проживете, спору нет, до ста лет и даже с лишним, но чего на свете не бывает, когда-нибудь отлетите, а дом накроется, позвольте не уточнять, чем именно. А нам он как родной. Мы бы его купили, но прав таких у нас нет. Если у тебя жилье, кто же позволит тебе купить еще один дом. Но главное в другом: кто ж позволит дом продать. Хорошо, продадите, а где жить собираетесь? В землянке полтора на два? Но рано. Не спешите, просим. Каждому фрукту свой овощ.
Словом, законно купить дом нельзя.
Потому мы подъезжаем к вам с толковым предложением. Оформите нас наследниками и после этого живите до ста лет с лишним. А мы будем спокойны: дом, почти родной, не уплывет в чужие руки.
Но это лишь часть нашего предложения, Александр Иванович. А вот и продолжение. Возьмем круглый срок — десять лет. Вы с нас берете за сезон столько-то. А мы вам разом дадим за десять лет, то есть десять раз по столько-то. Понимаем, дом хороший и дорогой, он стоит в десять раз дороже, чем десять раз по столько-то, но, согласитесь, и десять раз по столько-то — денежки, и вы их получите только за то, что оформите нас своими наследниками.