— Олимпия! Ты забыла о богах?
— О богах? Глупости! Никаких богов нет. А если есть, то они только терзают нас… — Лицо мужа сказало ей, что в своем гневе она зашла слишком далеко. — Прости меня, Тимон. Но я так встревожена судьбой нашего сына! Я не спала всю ночь.
— Да, я знаю, — ответил Тимон и продолжал после некоторого молчания: — Утверждать, что богов нет, — кощунство. Но может быть, ты и права, опасаясь, что боги на нас гневаются. Ты знаешь, что говорят невежественные люди о роще Аполлона, в которой стоит наша вилла? Я срубил окружавшие ее кипарисы, потому что ты боялась темного леса. Я купил рощу и заплатил за нее. Но может быть, срубив деревья, я оскорбил Аполлона. Ведь именно тогда у Пенелопы и случился ее первый припадок, помнишь? И вот теперь Клеомед лишается победного венка, который должен был непременно получить, а Дафна берет назад свое обещание, когда брачная запись уже составлена. Однако предоставь это мне. Я все улажу, а когда вернусь на Кос, то найду способ умилостивить Аполлона.
— Сделай все, что в твоих силах, чтобы уговорить Эврифона, — ответила Олимпия. — А я посмотрю, что удастся сделать мне. Гиппократ — вот главное препятствие на нашем пути.
Олимпия подставила мужу щеку для поцелуя. Как и подобает любящей жене, она стояла у борта, пока он не спустился в лодку и не отплыл к берегу. Море было неподвижно-зеркальным: в прозрачной воде она видела даже разбитую амфору глубоко на дне. Тимон, выйдя на берег, оглянулся, и она помахала ему.
— Ты мне нужен, Тимон, — пробормотала она. — Ты всегда был мне нужен. А ты думаешь, что я люблю тебя… Хотя, может быть, и люблю — рассудком. Наверное, я состою из разных женщин. — Она поежилась и плотнее закуталась в шерстяной плащ. — Мое тело хочет иной радости. Быть может, во всем виноват Буто. Тимона я всегда любила и люблю разумом и немножко телом. Может ли женщина любить разумом одного, а телом другого? Любовь… ненависть… Я ненавижу Буто. Я люблю сильные тела атлетов. Я боюсь Буто.
Положив руки на влажные холодные перила, Олимпия внимательно осмотрела берег и вскоре увидела того, кого ждала. По молу раскачивающейся походкой шел Буто, кулачный боец. Он пересек островок, в который упирался мол, и спустился к воде. Олимпия перешла к другому борту, чтобы остаться незамеченной и иметь время подумать.
Почему она вздрогнула, когда увидела его на берегу? Страх ли перед ним причиной тому или тут что-то другое? Она умрет, если Тимон вдруг возвратится на триеру.
Месяцы, прошедшие со времени появления Буто в их доме, думала она, были для нее месяцами страха. А она-то надеялась, что он поможет ее единственному сыну, ее любви, ее радости, стяжать желанную победу. И вот теперь Клеомед лишился победного венка и может лишиться той, кого любит. И она сама, несмотря на все свои усилия, лишается сына. Тимон по-прежнему доверяет своей жене. Он дал ей всю ту роскошь, о которой она мечтала. Она может лишиться и этого, если Тимон узнает то, что известно Буто… что сделал Буто… если Тимон узнает…
Вдруг она страдальчески вскрикнула:
— Вот опять, опять! Мои мысли ходят по кругу, по кругу, по кругу… Или я лишаюсь рассудка, как мои родичи?
Сейчас Буто поднимется на палубу, и они будут вдвоем. Страх, словно тиски, давил под ребрами, как холодная рука, сжимал ей сердце.
— Чего я боюсь? — сказала она вслух. — Что он убьет еще раз? Откроет мою тайну? Я должна отослать его отсюда. Я должна отослать его отсюда… Но послушается ли он? И хочу ли я, чтобы он уехал?
Она услышала голос внизу, а затем шорох на веревочной лестнице. Над перилами на фоне светлого неба возникла фигура Буто. Выпрямившись и застыв в неподвижности, он оглядывал палубу. Олимпия молчала, вдруг вспомнив, что вот так он появлялся в ее снах: сжимал ее в сильных объятиях… Она просыпалась, но рядом никого не было.
Буто спрыгнул на палубу и пошел к ней, словно грузная кошка, подбирающаяся к добыче.
— Внизу слуги, — сказала она тревожно. — Они прибегут, если я позову.
Он молча смотрел на нее. В эту минуту на палубу вышел повар с миской горячей похлебки, но Олимпия отослала его вниз. Они перешли на нос триеры и остановились там, где их никто не мог подслушать. Палуба была мокрой, по канатам ползли капли и падали вниз на их головы. Олимпия задрожала и, протянув руку, коснулась спутанных седеющих волос на обнаженной груди Буто; потом запахнула его плащ и плотнее закуталась в свой. Ее белые руки исчезли под складками материи, и она снова вздрогнула.
Буто буравил ее маленькими глазками, но по-прежнему молчал. Его лицо, покрытое сеткой шрамов, было угрюмо.
Олимпия еще раз оглядела палубу, чтобы удостовериться, не подсматривают ли за ними.
— Ты все время избегала меня с того самого дня, как я приехал к вам из Спарты, — сказал он медленно. — Почему же ты сейчас послала за мной?
— Потому что мне надо поговорить с тобой о Клеомеде.
— А почему ты стараешься не встречаться со мной?
— Потому что боюсь.
Некоторое время оба молчали, потом Буто сказал:
— Ты забыла время, когда я скрывался на Астипалее? Двадцать один год назад? Помнишь дни на берегу в пещере? В пещере, где я прятался?
— Да, — прошептала она, — помню. Слишком ясно помню.
Он протянул огромные руки, словно собираясь схватить ее.
— Нет! — вскрикнула она, отшатываясь. Лицо ее вспыхнуло, она задрожала. Потом злым голосом спросила:
— Когда ты в последний раз видел Клеомеда?
Он опустил руки и отвернулся.
— Я видел твоего сына сегодня утром.
— Нашего сына, — поправила она тихо. — Ты же знаешь. Тимон думает, что он был назван в честь его предка. Ты знаешь, что он был назван в твою честь. Что он тебе сказал сегодня?
— Он хочет остаться здесь, — проворчал Буто, — здесь, в Книде. Он не желает ни возвращаться на Кос, ни ехать в Спарту. Он собирается ждать, как кобель у ворот, пока сучка не выбежит к нему.
— Буто! — возмущенно начала Олимпия, но не выдержала и залилась смехом.
— Клеомед говорит, — продолжал Буто, — что Дафна может переменить решение. Гиппократ сказал ему, что женщины непостоянны в своих решениях. Гиппократ, Гиппократ — от него теперь и слова-то другого не услышишь! Будь он проклят, этот Гиппократ!
— Да, — повторила Олимпия, — будь он проклят!
После короткого молчания она сказала:
— Клеомед пока больше драться не будет. Позже — другое дело. Тогда он, возможно, даже поедет с тобой в Спарту. Тимон щедро тебе заплатит, очень щедро. А пока ты вернись в Спарту. Я не хочу, чтобы ты оставался здесь: мне страшно.
Он мотнул головой.
— Если бы я мог оторвать Клеомеда от этой девчонки или если бы он на ней женился, я мог бы что-то из него сделать — сейчас как раз время. Он молод, силен, у него есть все, что нужно для победы. — На лице Буто появилось странное просветленное выражение. Он сжал кулаки, и Олимпия увидела, как на его руках вздулись тяжелые бугры мускулов. — Я могу сделать из него кулачного бойца, каких еще не видывал мир. Он завоюет венок, который у меня отняли. У меня — первого Клеомеда. У меня отняли мой венок, но он поедет в Олимпию, завоюет этот венок и получит его — он, Клеомед второй!
— Осторожнее, — шепнула она. — Не говори так громко. Я боюсь.
Затем обычным голосом она продолжала:
— Ты ведь не знаешь, что я попыталась сделать. Побывав в Галасарне, я поняла, что Гиппократ имеет виды на Дафну. И я придумала отличный план, чтобы Фаргелия отпугнула Дафну от него. Красавица, беременная от Гиппократа! Все складывалось как нельзя удачнее. И вот позавчера я повела Дафну к Фаргелии — чтобы они поссорились, чтобы Дафна возненавидела Гиппократа.
— Это ты ловко устроила, — протянул Буто.
— Ловко-то ловко, — сказала она с горечью, — но что, по-твоему, они сделали?
В маленьких глазках Буто, с восхищением смотревшего на нее, появилось, недоумение, и он покачал головой.
— Обнялись и расцеловались! — Олимпия хлопнула себя по боку, как рыночная торговка. — Расцеловались! А теперь Фаргелия умерла, и уже ничего нельзя поправить.