Гиппократ вытянул усталые ноги и закрыл глаза, собираясь обдумать события последних дней. Однако причиной его утомления были как раз мысли, а не долгая прогулка из Мерописа, в доме же царила глубокая тишина. Поэтому он почти сразу заснул мертвым сном усталости, и солнце уже. заходило, когда он проснулся. Он встал и направился в таламус. Сев рядом с Фенаретой, он принялся рассказывать ей о празднике и о том, что делают асклепиады Мерописа.
Положив на его ладонь костлявую руку, она сказала:
— Я все думала об одной вещи, Гиппократ, и хочу рассказать тебе о ней. Врачи, по-моему, не понимают старости — во всяком случае, пока сами не состарятся, а тогда уже поздно. Так, может, женщина, которая прожила долгую жизнь, сумеет тебя кое-чему научить. Наверное, ты спас мне жизнь, когда приехал лечить мою сломанную ногу. Однако теперь, когда ты вернулся посмотреть, как идут дела, тебе следует подумать не только о ноге, но и обо мне. Ты искусный мастер и, как все мастера, гордишься плодами своего труда, которые можешь показать всем. Ты сказал: «Она не стала короче» — и пожалел, что здесь нет Эврифона, чтобы он мог убедиться в этом. Я знаю, ты хотел доказать ему, что он ошибся. Я ведь была женой асклепиада. Но будешь ли ты по-прежнему гордиться своей работой, если узнаешь, что я вовсе не благодарна тебе за спасение моей жизни? Эти бесконечные дни в постели не принесли мне никакой радости. Видишь ли, настал мой срок умереть, и я была готова к смерти. Ты лечишь, чтобы угодить богам или мне, больной? Или врач ищет похвалы других людей, других врачей?
Гиппократ слушал ее внимательно, наклонив голову набок, медленно проводя пальцем по губам и бороде.
— Это очень трудный вопрос, — сказал он мягко. — Мне нужно подумать, прежде чем я осмелюсь на него ответить. — Затем он улыбнулся и добавил: — Ну, продолжай свои наставления.
— Юность не знает, — сказала Фенарета, — что такое старость. Человек узнает это, только когда молодость уже ушла безвозвратно. Ты внимательно осматривал мое тело, эту дряхлую развалину. Но меня, ту, которая внутри, ты не видишь. А ведь внутри этой развалины я прежняя. Я совсем не изменилась. Я — та девочка, которая весело играла тут, и та девушка, которую любил твой дед. Глаза тускнеют, притупляется слух, порой изменяет память. Но девушка в этом доме, двери которого закрываются все плотнее, остается прежней.
Голос ее, вначале дрожавший, постепенно окреп.
— Твой дед покинул меня давно, и теперь я знаю, что это было к лучшему. Да, я рада, что он ушел прежде меня, раз уж одному из нас суждено было уйти. Юноше внутри стареющего мужчины одиночество тяжелее. У женщины есть стряпня, рукоделие, хозяйство. Ей незнакомы долгие тоскливые часы безделья в опустевшем доме, ее двери открыты, и мир заглядывает к ней и дружески кивает, пока она хлопочет среди отзвуков прошлого, и до самого конца она не бывает несчастной… если только, Гиппократ, она не ломает ноги и кто-то не поддерживает ее жизнь дольше положенного ей срока.
Фенарета улыбнулась.
— Запомни одно: смерть, наш враг на протяжении всей нашей жизни, в конце ее приходит как друг. Взгляни на Танатоса, когда услышишь его стук, и на женщину, которая его ждет. Быть может, он — тот возлюбленный, которого она давно ожидает, чей приход ей желанен… так желанен в конце жизни.
Она закрыла глаза и приложила руку к сердцу.
— Кажется, он стучит. Оставь меня пока. И порадуйся за меня, когда он войдет в дверь…
Глава XXIII Архонты расследуют
К тому времени, когда Дафна вернулась к отцу, он уже справился со своим горем и теперь расхаживал взад и вперед по комнате. Она заметила, что он умылся, хотя и остался в том же хитоне, прожженном и покрытом копотью с дымящегося пепелища его библиотеки. Она подала ему теплый шерстяной плащ. Он молча закутался в него и стал смотреть, как Анна, которая принесла ужин, расставляет блюда и миски на маленьких столиках. Когда все было готово, он опустился на свое ложе с живостью, которую неизменно проявляет врач при виде еды, какое бы страшное потрясение ему ни довелось перед этим испытать.
— Ну, дочка, — заметил Эврифон, потирая руки и пробуя стоящее перед ним кушанье, над которым подымался пар, — вы с Анной устроили сегодня поистине царский пир. Жареный заяц! И так искусно приготовлен, что у самого Диониса слюнки потекли бы. А это что? Икра!
Дафна засмеялась.
— За икрой Анне пришлось сходить на рынок. А зайца принес тебе в подарок старик Мальфий, крестьянин, которого ты лечил, — он сегодня был в городе. Он всегда с тобой так расплачивается. Должна признаться, я почуяла этого зайца прежде, чем увидела, но Анна сказала, что всякая дичь так пахнет, и тут же принялась его жарить.
— Прекрасное жаркое! — сказал Эврифон. — Разве ты не знаешь охотничьей поговорки: «Лишь тогда вкусна дичина, если пахнет мертвечиной»?
Он взял пальцами кусок мяса и отправил его в рот.
— Попробуй, до чего ароматно! Почему бы нам и не пользоваться всеми доступными жизненными благами? После пожара у нас почти ничего не осталось. Я должен сказать тебе, Дафна, что все деньги, накопленные мною за долгие годы труда, я истратил на постройку книгохранилища и на свитки. Все они теперь развеялись с черным дымом.
Когда они кончили есть, Анна принесла воду и полотенце, и они вымыли руки. Посуда была убрана, и Эврифон заговорил с дочерью о событиях этого страшного дня. Он выслушал, не перебивая, рассказ Дафны о том, что открыла ей перед смертью Фаргелия, а потом ответил:
— Фаргелия не сказала мне правды о своем положении. Вполне возможно, что она солгала и тебе, называя виновника. Однако обо всем этом теперь можно забыть. Кто-то поджег нашу библиотеку. И он должен ответить за это. А также за двойное убийство. Завтра архонты Книда придут сюда, чтобы установить причину пожара. Поскольку обвиняют Гиппократа, а он уже отплыл на Кос, в расследовании должен принять участие и представитель Коса. Поэтому Тимофей, первый архонт Книда, уговорил Тимона тоже прийти сюда завтра. Тимон дал свое согласие.
— Гиппократ ни в чем не повинен, — сказала Дафна. — Я это знаю. Он не способен совершить подобное преступление. Все подстроила Олимпия — может быть, вместе с этим страшным Буто.
Эврифон раздраженно пожал плечами.
— Я знаю, что Олимпия была здесь, когда начался пожар. Но для чего стала бы она поджигать хранилище после ухода Гиппократа? И зачем это Буто?
— А для того же, — гневно покраснев, ответила Дафна, — для чего она называла Гиппократа отцом ребенка Фаргелии: для того, чтобы мы его возненавидели. Такой женщине достаточно и этой причины. Она сделала это, чтобы ты отдал меня за Клеомеда. Она прекрасно знала, что я начинаю любить Гиппократа. Да, я его люблю — и буду любить, что бы он ни сделал.
Эврифон увидел в ее глазах сердитые слезы. Несколько минут он задумчиво барабанил пальцами, а потом сказал:
— Я понял, что ты имеешь в виду. Это мне в голову не приходило. Однако мне странно слышать, как ты говоришь, что способна любить человека, который сжег мои свитки.
— Он их не сжигал!
— Ну, у него могли быть на это свои причины. А Олимпия мне всегда казалась очаровательной и очень доброй. Я не могу поверить, что она была способна так поступить.
Лицо Эврифона стало суровым, и он поднялся с ложа.
— Пока довольно говорить об этом, Дафна. Завтра, если тебе так хочется, ты можешь сказать о своих подозрениях архонтам. Однако предупреждаю тебя: им нужны веские доказательства — одного твоего женского чутья и неприязни к Олимпии еще мало. А на сегодня довольно. Иди к себе и попробуй уснуть.
Выйдя во дворик, Дафна увидела, что он залит зыбким сиянием. Она остановилась и, посмотрев на луну, задумалась о том, что вот сейчас она затопляет таинственным серебряным светом улицы и дворы Книда — и еще сотен портовых городов по всем берегам моря. Ей вспомнился корабль, отплывший на закате. Сейчас и он купается в лунных лучах, устремляясь по волнам к Косу.
Примерно через час Эврифон вышел во дворик, направляясь в спальню. Дафна все еще стояла на том же месте, где остановилась, чтобы взглянуть на луну.