— Пришел все-таки, — сказала она, когда он очутился рядом.
Этих очевидных слов можно было и не говорить, но так бывает: цепляешься за очевидное, за будничное, находя в этом спасение.
— Пришел, — ответил он, бросив быстрый взгляд на едва проступавшие в тумане ворота.
Флавия заметила его и покачала головой:
— Никто нас не услышит, некому. Я же тебе говорила, что стражу возьму на себя.
Он похолодел:
— Флавия, что ты хочешь этим сказать? Что ты с ними сделала?
— Не бойся, я не отравила их. Просто они поспят несколько часов.
— Но как тебе… — начал Аквила, но она прервала его:
— Это было нетрудно. Они очень обрадовались, когда я им принесла чашу с медом с пира Хенгеста. Теперь гляди. — Она достала узелок из-под плаща. — Тут немного еды, кинжал, и еще я утащила старый напильник. Еды хватит, чтоб затаиться на день-другой, пока ты не избавишься от своего ужасного ошейника. А тогда уж сможешь показаться на люди.
Аквила взял у нее узелок, пробормотав сам не зная что. Они постояли так, глядя друг на друга. Будничное вдруг перестало помогать, и Аквила сказал хриплым голосом:
— Флавия, я видел… сегодня я слышал магическое пение. Леди Ровена творила магию над Рыжим Лисом. Но она не расчесывала волосы. И вряд ли из ее волос в темноте полетят искры.
Флавия задержала дыхание.
— Не надо, Аквила! Твои слова причиняют боль. В моем пении ведь не было магии, я бы не вынесла, если бы ты стал относиться ко мне не так, как раньше. А сейчас…
— Пойдем со мной, — вырвалось у Аквилы. Слова его можно было принять за внезапный порыв, но он-то знал, что на самом деле это не так.
— И бросить малыша?
Последовало молчание. Затем он сказал:
— И его возьми. Найдем где укрыться. Я заработаю на вас обоих.
— На ребенка от сакского отца?
Аквила посмотрел на свою руку, державшую узелок, и усилием воли заставил себя разжать судорожно сжавшиеся в кулак пальцы.
— Я постараюсь забыть про отца и помнить только, что он твой сын, — старательно выговорил он.
Она подошла ближе, совсем вплотную, подняла лицо. Оно казалось очень белым в лунном свете, в клубящемся тумане, а на фоне этой белизны глаза снова превратились в черные провалы.
— Аквила, одна моя половина с радостью умерла бы завтра ради того, чтобы сегодня пойти с тобой, и я не сочла бы это слишком дорогой ценой. Но другая половина никогда отсюда не уйдет.
— Ты хочешь сказать, что не можешь оставить… этого человека?
— Помоги мне, Господь! Ведь он мой муж!
Еще мгновение, и она отодвинулась от Аквилы.
— Тебе пора идти. На, возьми. — И она протянула ему что-то.
— Что это?
— Отцовское кольцо.
Аквила не двигался.
— А как поступит он, когда узнает, что ты отдала его свадебный подарок и почему отдала?
— Я скажу, что потеряла его.
— И он поверит?
— Может, и нет. Но он не тронет меня. — Какими странными, светящимися вдруг стали ее глаза в лунном свете. — Я в безопасности, родной. Он воин отважный, но бить меня не станет.
Аквила положил свободную руку ей на плечо и вгляделся в ее лицо, пытаясь понять ее слова.
— Что это, Флавия, любовь или ненависть?
— Не знаю. Может, то и другое вместе. Но это не имеет значения. Важно, что я принадлежу ему. — Она говорила тусклым, безжизненным голосом. — Возьми перстень… и постарайся простить меня.
Он снял руку с ее плеча, взял кольцо и надел себе на палец. Оцепенение, до сих пор помогавшее ему, начало проходить, на него навалилось ощущение надвигающейся беспросветной тоски. Где-то в глубине души он все надеялся, что Флавия уйдет вместе с ним; он не мог смириться с тем, что все случившееся уже не изменить. И он сказал таким же невыразительным, как у нее, тоном:
— Раз уж я бегу с твоей помощью, Флавия, и взял отцовский перстень из твоих рук, значит, придется мне простить тебя.
Оба замолчали и направились к воротам. Часовые лежали в неуклюжих позах, тут же валялась чаша из-под меда.
Аквилу вдруг охватил страх.
— Флавия, ведь когда они очнутся, они скажут, кто принес им мед!
— Не скажут. Тогда луна еще не взошла, а я постаралась изменить голос. Они ни о чем не догадаются.
Она взялась за поперечину, запиравшую ворота, но Аквила, отстранив сестру, сам поднял тяжелый брус и чуть-чуть приоткрыл ворота — лишь настолько, чтобы проскользнуть в щель. Сделав шаг вперед, он еще раз обернулся к Флавии — в последний, в самый последний раз. Она стояла неподвижная, отчужденная, плащ темнел в клубящемся тумане, и отсюда, из ворот, он почти не различал ее лица. Он еще сделал какое-то движение, хотел было шагнуть к ней, но она не пошевелилась, и он тоже остановился и опустил поднятую руку.