Аквила вдруг представил себе, как подходит к коменданту, кладет меч к его ногам и говорит: «Судно готово к отплытию, комендант. А теперь отпусти меня, я пойду». Решит ли Каллист, что он сошел с ума или впал в истерику? Нет, как ни странно, хотя они никогда не перекинулись ни одним словом помимо тех, что касались службы, Аквила был уверен: Каллист поймет. Но знал также, что Каллист откажет ему. Что ж, выбор надо делать самому. Именно сейчас, в этот первый выдавшийся за последние три дня суеты спокойный момент, Аквила совершенно трезво и ясно осознал: решать должен он сам.
Он обернулся к стоявшему рядом старому опциону[9] с седыми усами, который обучал его солдатскому ремеслу и у которого он, собственно, научился управляться с отрядом, и, на мгновение сжав его кожаное плечо, сказал:
— Хранит тебя Бог, Эмилий. Я остаюсь, — и зашагал к посадочному мостику.
Он спустился по сходням быстрым шагом, не таясь, словно повинуясь приказу. Уже не сказать «прости» Феликсу, не попрощаться со своим конем Нестором. Аквила миновал нескольких задержавшихся на пирсе местных грузчиков — никто не обратил на него внимания — и, пройдя через шлюз, очутился в обезлюдевшей крепости.
Внутри саднило и кровоточило. Его воспитали военным, за спиной у него числились многие поколения военных, и вот он нарушил верность всем богам своего рода. «Умышленное отсутствие». В самих словах этих слышалось что-то позорное. Он предал своих солдат. Именно это казалось ему сейчас наихудшим проступком. И тем не менее он не повернул назад, к стоящим наготове галерам, ибо знал, что судить о его поступке никто не вправе, судить может только он сам. Но он и сам не знал, правильно ли поступает, чувствовал только, что иначе поступить не может.
Он брел, не разбирая куда, и неожиданно очутился у подножия маяка. Сходни для тележек с топливом круто поднимались вверх, к обширному цоколю, а выше в сгустившихся сумерках, точно раскрытая пасть, зияло отверстие. Аквила быстро взобрался по сходням и шагнул в темноту. Он находился в пустом квадрате подножия башни, где хранились тележки. Они стояли тесным рядом — сгустки черноты в чуть менее черном мраке. В нос ударил запах затхлых тюков с пересохшей соломой и острый дух дегтя, впитавшегося в каменные стены. Он разглядел узкую лестницу, которая спиралью шла вдоль стены, как витки в раковине улитки, и стал карабкаться наверх.
Он долез до середины, когда снаружи раздались приглушенные толстыми стенами звуки труб; трубы возвещали о прибытии на борт коменданта. Вот-вот его хватятся. Что ж, искать его будет некогда. Они не могут пропустить прилив ради какого-то младшего командира, который умышленно отсутствует. Спотыкаясь, Аквила полез дальше. Он все карабкался и карабкался, из отсека в отсек; ощущение высоты нарастало, он уже достиг покинутых клетушек, где высоко над миром наподобие сапсанов жили люди, обслуживавшие маяк. Серый сумеречный свет, сочившийся через крохотные оконца, еле очерчивал темные груды покинутых ими вещей: грубую деревянную мебель и ненужную одежду, напоминавшие выброшенные на берег отливом обломки кораблекрушения, — все, что оставили позади себя схлынувшие римляне. Выше, выше, и вот лестница вынырнула на открытую площадку, а он, нырнув в низенькую дверь, очутился в кромешном мраке чулана, где под самой сигнальной площадкой хранился запас топлива. Выставив вперед руки, Аквила нащупал стоящие в ряд бочки со смолой, солому, хворост и сложенные поленья. Рука его попала в пустое пространство между хворостом и стеной, он залез туда, загородил себя хворостом и притаился.
Тайник был не слишком удачный, но прилив уже подходил к концу.
Он сидел там, скорчившись, целую, как ему показалось, вечность; сердце билось медленными неровными толчками. Откуда-то снизу, издалека, из другого мира, до него донесся топот подкованных сандалий и голоса, выкликавшие его имя. Интересно, что он будет делать, если сюда заберутся и найдут его, притаившегося, точно загнанная крыса в куче отбросов. Но время шло, шаги и голоса, приблизившись, так же быстро удалились, никто и не подумал лезть по лестнице заброшенной башни. Наконец опять протрубили трубы, напоминая ищущим Аквилу, что прилив не ждет. Все, поздно, передумать уже нельзя.