– Возможно, слышал, но не обратил внимания, – сквозь зубы цедил Велойч.
Фабиан сокрушенно цокал.
– Не знать подробностей душевного здравия нашего уважаемого первого консула? – неодобрительно качал он головой. – Как легкомысленно.
Велойч начинал ненавидеть Фабиана. Тот отчетливо видел это, но не мог удержаться от еще одной шпильки, которая заставляла эту старую кокотку извиваться, словно его тыкали ядовитыми иглами. Неизвестно было, насколько простирается доброжелательность Велойча теперь, когда консулов осталось пять. Точнее, Фабиан внимательно следил за ним, отчетливо понимая, что доброжелательности не осталось; ему было любопытно, когда тот захочет избавиться от него, такого живучего. Пока Велойч предпочитал страдать от шпилек Фабиана и настойчиво напрашивался на дружеские посиделки за кофе. Только и противодействие с его стороны Фабиан ощущал все сильней – незаметное, ненастойчивое пока, но набиравшее силу.
Только что был Аластер. Охочий до чужой жизни, толком не живший своей Аластер, который жадно собирал все сплетни в округе, до которых только могли дотянуться его щупальца. Только что было время, когда можно было ввалиться к нему в любое время дня и ночи, потребовать новых слухов, приперчить их сексом и перевести дух, как ни странно, расслабиться, зная, что на этого хорька можно рассчитывать, а все, что они рассказывают друг другу, во что друг друга втягивают, останется между ними.
Это тоже осталось позади. Насколько раньше Аластер присасывался к Фабиану, чтобы развлечься, подпитаться чужими эмоциями и жизнью, настолько теперь он бурлил своими. Они у него были: клиника прошла какую-то сертификацию, Карстен долго колебался между уютной семейной атмосферой и необходимостью расширяться, выбрал последнее, что принесло с собой головную боль и, как ни странно, удовлетворение; у них появились еще две собаки и наглый кот; Аластер всерьез занялся еще несколькими благотворительными фондами. Фабиан охотно слушал его рассказы, помогал, вовлекал в свои проекты и его, и Карстена; он знал, что всегда может рассчитывать на них обоих, но не менее ясно было ему и другое: осталось слишком мало того, что он готов открыть Аластеру.
От таких мыслей словно холодный ветерок пробегал по лицу. Валерия, наверное, была права – у него дубленая кожа, на верхних этажах зиккурата, на которых всегда дуют ледяные ветры, с иной не выживешь; но даже того, что поневоле ощущал Фабиан, было достаточно, чтобы рефлекторно сжимались челюсти, застывало, а затем лихорадило сердце, сдавливало виски, а перед глазами начинали полыхать красные пятна. Фабиан отчетливо знал, чего он хочет, как бы не с третьего легиона, но он никогда не задумывался, чего ему будет стоить его собственный успех. Он был успешен, один из самых успешных политиков, черт побери – и ему не с кем было поделиться своим успехом.
Безразличие, с которым Фабиан встречал очередной день, отметил и Велойч. Он-то, эта старая потаскуха, доверял не только скупым статистическим данным, отчетам о поведении всех и всякого, но и своим глазам. И Фабиан, участвовавший в бесконечных совещаниях, но нехотя, как бы снисходя, смотевший в окно или в потолок, не обращавший внимания на бои, разворачивавшиеся перед ним, притягивал его внимание. К Валерии меланхоличность Фабиана наверняка не имела никакого отношения – хотел бы Равенсбург, получил бы ее давным-давно, аннулировал брак с ее ученым термитом, разворотил вдрызг промучасток, и была бы Валерия его женой, а тот дерзкий интеллигентишко радовался бы месту помощника учителя в какой-нибудь периферийной школе; а гляди-ка: отношения с новоиспеченными супругами поддерживаются, Фабиан часто упоминает в разговоре Лери, и даже когда он говорит, что рад за нее, в это можно верить. Велойч не позволял себе предполагать, как долго будет длиться эта неожиданная инертность Фабиана, но это длилось слишком долго, чтобы и дальше считать себя обязанным игнорировать это.
Причина беспокойства Велойча была своеобразной: рядом с Фабианом приходилось быть настороже, его следовало опасаться, но именно рядом с ним можно было оставаться спокойным и за свой собственный престиж, и за хорошую репутацию консулата. Велойчу, который не любил находиться на первых ролях не столько из-за пристального внимания, которое это сопровождало, сколько повышенной ответственности, такое распределение ролей казалось оптимальным. Кто-то другой идет впереди, прокладывает путь, Велойч следует в кильватер, при необходимости поддерживает, но активно пользуется успехами того, первого. Это не значило, что он будет стоять и дальше, когда колосс зашатается; был очень велик шанс, что Велойч еще и подтолкнет его, если решит: хватит, натешились. Но до того времени и он сам был уверен, и другая сторона считала с небезосновательной уверенностью, что Велойч – союзник. Это имело место с Альбрихом; пока тот был на коне, Велойч сопротивлялся, но больше по привычке, скрежетал зубами, но молчал, когда тот вмешивался в его детища, в его проекты. Совсем иначе он начал действовать, когда незаметно образовалась коалиция против Альбриха, которую становилось трудно игнорировать. Велойч мог постоять в сторонке и подождать еще полгода, но предпочел вмешаться, рассчитывая поиметь выгоду с бархатного переворота. Он и остался вторым. И Велойч рассчитывал побыть вторым при первом консуле Фальке ваан Равенсбурге.
Не в последнюю очередь и потому, что тандем с Фабианом позволял Велойчу развлекать себя самыми странными, самыми невероятными фантазиями. Фабиан, щенок, знал о них, посмеивался, но не тяготился. Велойч был ему благодарен, насколько он вообще мог быть благодарным. Он томился себе, представляя многое, что мог бы сделать с ним Фабиан, и помимо этого – многое, о чем он мог только догадываться. Велойч наслаждался пикировками, особенно теми, инаковыми, когда Фабиан оказывался щедр настолько, что заигрывал с ним, как заигрывал бы с немолодой, но привлекательной еще и очень влиятельной дамой. Летиция в Велойче плавилась в жару, и сам он возбуждался, мечтая о том, что было бы, если. Хотя и знал: никогда.
Но Фабиан все пребывал в своем меланхоличном настроении; даже когда ваан Вриес перехватил у него авторство в реформе социальной системы Республики, Фабиан не противился. Ваан Вриес пригласил его впоследствии к себе, долго убеждал, что непринципиально, будет ли реформа известна, как «реформа ваан Вриеса» или «реформа Фалька ваан Равенсбурга», для дела это совершенно несущественно. Фабиан согласился. Даже не пытался саботировать. Так, убрал из нее пару ключевых людей, а с ними некоторые детальные разработки, говорил в интервью, что гордится отвагой Первого Консула, с которой он принялся за реструктуризацию огромной и очень неповоротливой системы, а что реформа кажется сырой и слишком радикальной, что от нее страдает куда больше людей, чем получает выгоду, так это следует оценивать с исторической перспективы, но не более того. Он послушно брался за проекты, которые всеми консулами – всеми пятью – расценивались как необходимые, но изначально провальные, и за которые никто не желал браться, и занимался ими. Неторопливо, как бы нехотя, без энтузиазма и неизобретательно, и Велойч думал время от времени, что Фабиан всерьез подумывает о том, чтобы уйти в отставку – с него станется.
Он и спросил Фабиана, после того, как они выпили за очередную неудачу ваан Вриеса:
– Ты болен? Решил впасть в сплин? Или не можешь подобрать сумочку к твоему педикюру?
– Да, и от этого у меня сплин, – лениво отозвался Фабиан, устраиваясь в кресле поудобней.
– У нас отличный повод выпить, Фальк, у нас отличная причина пребывать в хорошем настроении, но когда я смотрю на твою кислую физиономию, мне хочется зарыдать и забиться в чулан потемней, – снисходительно говорил Велойч, изучая его.
– Летти, радость моя, чулан в твоем представлении – это такой милый будуар с французскими окнами и обивкой из вишневого бархата, стоимостью в годовой бюджет тридцать четвертого округа, я так полагаю? – произнес Фабиан, задумчиво глядя в бокал.
Велойч усмехнулся.
– Но ты ведь согласен, что повод выпить представился просто превосходный? – спросил он.
– Не совсем, – ответил Фабиан, вытянул ноги, сделал глоток.
– Не совсем? – заинтересовался Велойч.
Ваан Вриес из последних сил сражался за свое право считаться успешным реформатором. Это было бы возможно, если бы на его стороне выступали другие консулы; но Фабиан, словно в отместку одному злосчастному круглому столу на центральном инфорканале и нескольким замечаниям ваан Вриеса – ничего особенного, просто «наш младший коллега», «самый юный из нас», «уважаемый Фабиан, который занимается этим по моему поручению», отказывался говорить о нем в иных терминах: только как о своем руководителе, только как о человеке, который распоряжается, но который и ответственность несет. Велойч демонстративно не ввязывался в социальную сферу, особенно после пары острот, которые ваан Вриес отпустил по поводу его увлеченности высокими технологиями – мол, сам Эрик ростом не отличается, так хоть высокими технологиями компенсирует свои изъяны. Остальные сочетали эти две тактики, притаились в ожидании действий Велойча и не спешили оказывать публичную поддержку ваан Вриесу.