По давнишней традиции самую малость критики, особенно в сюжетах, в которых на периферии маячил кто-то из консулата, а тем более кто-то из консулов, попускалось высказывать яростно проконсульским каналам. Остальным за нее могли и существование перекрыть – нашлись бы возможности. Не то чтобы консулат боялся критики: напротив, она приветствовалась – разумная, опять же с точки зрения консулов. В магистрате, министерствах, которых заводилось все больше, в муниципальных учреждениях такие репортажи чуть ли не под микроскопом исследовали, высясняя, что за ветры веют на высших этажах консулата, довольны ли ими, смердами, высшие создания, и следует ли ожидать отставки очередного первого консула. То, что выходило на второранговых каналах, подвергалось меньшей цензуре – но и доступ к информации у них был значительно более ограниченным. Фабиан и прослушал осторожные намеки журналюг с центральных каналов, что господин молодой да ранний консул слишком активно покровительствует сомнительным разработкам – или слишком недостаточно поддерживает перспективные – и все чуть ли не на одном выдохе; он просмотрел и другие репортажи – с каналов менее официозных, которые предпочитали концентрироваться «на человеческих качествах» работников науки, что бы ими под этим не понималось. Эти акулята смогли вперед верных бультерьеров с первых каналов взять блиц-интервью у Абеля Аддинка, задали ему какой-то глупый вопрос, вроде того, как он себя чувствует, будучи пристегнутым к экзоскелету. «Как глухой, внезапно начавший слышать: уши болят, голову ломит от переизбытка информации, но какой это кайф!» – невесело усмехнулся Аддинк. Он избегал смотреть в камеру, наверное, боялся, что в ней, как в зеркале, отразится что-то, что он сам в себе прятал; глаза у него вспыхнули ярче, и он тут же отвел их. Голову отвернуть не получилось. Фабиан помнил, как нелегко давались Аддинку простые телодвижения, о которых он сам, обладавший отменным здоровьем, никогда не задумывался. Это было особенно заметно, когда Аддинка усадили в кресло – как будто рубильник какой-то выключили. Он управлялся со своим креслом споро, слов нет, но исчез тот почти лихорадочный, почти истеричный азарт, с которым он танцевал, – который беспокоил Фабиана – «отчего-то».
Альберт сообщил Фабиану, что рабочий график на следующую неделю слегка модифицирован с учетом пожелания господина пятого консула о посещении исследовательского центра.
– Елфимов предупрежден, что любая попытка избежать встречи со мной будет расценена как добровольное и чистосердечное признание того, что у него рыльце в пушку? – лениво поинтересовался Фабиан.
– Господин Елфимов пребывает в уверенности, что вы нерационально распоряжаетесь своим временем, которое принадлежит не только вам и ему, но и республике, – вежливо ответил Альберт.
– То есть он сказал, что мне нечего делать… нецензурно… а вы облагородили его чертыхания? – ухмыльнулся Фабиан. – Я свяжусь с Огбертом, предложу ему посетить еще одну шарагу-пожирателя государственных средств, а вы обмолвитесь Лорелее, что научным центром под руководством Елфимова готова заинтересоваться госканцелярия.
– Прислушавшись к вашим словам, господин пятый канцлер? – отстраненно глядя в потолок, уточнил Альберт.
– Почти независимо от меня, – оскалился Фабиан.
Альберт казался блеклым, совершенно заурядным человеком, да еще и рыхлого телосложения. И это-то в период, в который воспевались даже не здоровые и спортивные люди – ах, это время полувоенной романтики, а астеничные, тощие, изможденные. Чтобы найти человека с относительно развитой мускулатурной, буде то мужчина или женщина, приходилось рыскать по третьему кольцу столицы, по регионам, далеким от центра; на крайнем севере и крайнем же юге можно было встретить приятный глазу типаж, но не в столице – в ней все больше томностью увлекались, и чем юнее был народ, тем активней он увлекался томностью, тем больше ценил свою бледность. Альберта Смида худо-бедно терпели бы ранее, когда уже была возможность досыта есть и все сокращалась необходимость многотрудно работать, но теперь, во времена относительно сытные, в которые и фитнес-залов со спортклубами, и центров пластико-скульптурной хирургии было выше крыши, и оставаться такими вот – в меру высокими, но не подтянутыми совершенно? И тем более было странно видеть Альберта Смида – такого невзрачного Смида – за левым плечом энергичного, привлекательного, жизнелюбивого пятого консула.
Фабиан был прекрасно осведомлен, что присутствие Альберта в его свите вызывал некоторое недоумение – по выражению самого Альберта, широко известного своей способностью к эвфемизмам и циркумлокуциям. И Фабиана это развлекало. Более того, когда к нему в гости напрашивался тот же Велойч, эстет, мать его, сноб, обожавший привлекательных людей, даром что сам ни носом, ни ростом не вышел, Фабиан обращался именно к Альберту, чтобы тот принес кофе, подготовил документы, поприсутствовал в качестве стенографиста. Велойча его присутствие раздражало; Фабиана раздражение Велойча – развлекало, стимулировало, вдохновляло. Альберт понимал, что его используют в качестве наживки, не дурак ведь; но он понимал также, что до тех пор, пока он за спиной Фабиана, ему ничего не грозит: что бы ни говорили о Равенсбурге, своих он не бросал.
Поэтому Альберт делал все, чтобы быть своим. Он – служил. Никому не говорил, что думает о Фабиане, ни с кем не делился своим мнением о нем. Дело было не в том, что он не считал нужным делиться своим мнением. Дело было в том, что он не считал нужным его формулировать. Фабиан выдернул его из череды десятков, если не сотен соискателей; Фабиан потребовал от своих псов, чтобы всю подноготную невзрачного, тусклого, скучного Альберта Смида выпотрошили и проверили тридцать, а затем и еще один раз, и Фабиан остался удовлетворен. За это, за возможность утвердиться в консулате, на одном из самых высоких его этажей, за возможность небольшими шажками продвинуться к вершине, Альберт и служил ему. Наверное, даже и благодарным не был – потому что он внезапно обрел жизнь, которой раньше и не представлял себе и вне которой едва ли бы смог теперь существовать.
При Фабиане у Альберта появилась бездна возможностей развить свои таланты – все те же, за которые Содегберг ценил Томазина, за которые того же Томазина ценил и Фабиан: способность добыть информацию, способность ее обработать; способность достать пепел феникса, если понадобится; способность оставаться неприметным. Но Томазину Фабиан не доверял так, как доверял Альберту. Хотел бы иначе, готов был иначе – но чувствовал, что Томазин, благодарный за то, что его удержали по эту сторону пропасти забвения, не мог доверяться полностью. Альберт предысторией скользких взаимоотношений обременен не был, поэтому и круг его полномочий все расширялся. И самое забавное: и за это Альберт не был благодарен. Просто служил так, как не служил бы никому. Неустанно, изобретательно, ловко – несмотря на свою кажущуюся неторопливость, исполнительно, в чем-то элегантно – несмотря на свою невзрачную, почти бесформенную внешность.
Привыкший предугадывать желания Фабиана – и снова: не пытавшийся дать им оценку, не задерживавший на них своего внимания, а тем более не оглашивший их, Альберт разузнал чуть побольше о делишках Елфимова, раздобыл чуточку больше сведений о том, так ли необходим экзоскелет в интерпретации ребят из блока 2, и – о Аддинке. Зачем это могло понадобиться Фабиану, Альберт не знал, не задумывался, не интересовался. Возможно, это не пригодилось бы пятому консулу никогда, а возможно, этот Аддинк станет кем-то значительным, бог весть. В конце концов, Фабиан приятельствует с первой женщиной-директором горно-разведывательного комплекса, поддерживает представителей всяких там меньшинств, развлекает себя относительно близкими отношениями с фриками от науки. Может, и на инвалида Аддинка у него свои планы. Отчего бы нет: поддержал же Фабиан назначение на пост председателя фонда социальной помощи Карстена Лормана, который по слухам, подтверждавшимся только в фантазиях сплетников, сожительствует с мужчиной – тем самым, занимавшимся общественными отношениями муниципальной соцслужбы где-то на юге. Оно, конечно, только полностью слепой не смог бы увидеть, насколько этот фигляр Армониа гей, но работу свою он делал отменно. И да, тот же Армониа, обремененный вкусом, должен был быть слепым, чтобы добровольно пойти на сближение с Лорманом. Но они оба были на своем месте, и кто его знает, может, и Аддинк окажется заменой Елфимову. Аддинк, а не та бабища с невыговариваемой фамилией. А что – и он бы неплохо смотрелся в кабинете директора в своем инвалидном кресле, как раз в духе социальных кампаний, затеваемых консулатом: по всяким там адаптациям, интеграциям, ассимиляциям.