Фабиан думал о многом, когда оказывался вдали от Абеля. Он пытался даже убедить себя, что не нужен ему этот виноград – зелен. Действовало ровно до тех пор, пока Фабиан не пытался переключить свое внимание на кого-нибудь. Кто должен был развлечь его, кто хотел развлечься за его счет. Фабиана, словно холодной водой, окатывало нежеланием давать ход отношениям, потому что другой человек был слишком готов на все, слишком корыстолюбив, слишком алчен – бездушен, угодлив, что угодно – не Абель.
И эта болезнь. Которая смела заявить права на его Абеля. Которая была Фабиану не по зубам. Мариус Друбич категорически отказался давать гарантию чего-либо, кроме, разве что, возможного изобретения каких-то лекарств, которые помогут остановить развитие болезни. На яростное шипение Фабиана: «Черт побери, органы выращивают, а тут что, бессильны?!» – Мариус подтвердил: не только, еще и пытаются отрастить части тела, пока неудачно, но – все менее неудачно. Но одно дело ткани, расположенные компактно, и другое дело – нейроны по всему телу, особенно когда их уже осталось куда меньше положенного. Фабиан попытался потребовать у Мариуса заняться вплотную разработкой этого проклятого лекарства, но – тот отказался. Недостаточно компетентен, далек от нейрологии, специализируется на совсем других отраслях. Будет держать ухо востро, и если что-то, самое маленькое что-то услышит у коллег, тут же даст знать Фабиану. Но это самое большое, что он может обещать.
Фабиан мог заставить его. Просто потому, что знал Мариуса Друбича, знал, что его репутация заслужена от начала и до конца. И точно так же он понимал, что это будет фатальным решением – Друбич был хорош для другого, для того, от чего Абелю ни горячо, ни холодно.
И он оставил Мариуса в покое. Он попытался выяснить у Елфимова, насколько интересна была бы ему тема восстановления функциональности моторных нейронов, чтобы услышать, что это скорей к шаманам и заклинателям, к черным магам и некромантам, потому что ни один человек в здравом уме не возьмется за воскрешение мертвых нейронов. Несмотря на это: его центр невероятно перспективен, замечателен и обладает феноменальным потенциалом; создание чувствительности в искусственной коже, к примеру, – это ему просто до писка интересно; разработка электродов и технологий их вживления, которые позволили бы восстановить чувствительность конечностей после тяжелых травм и прочее – это фантастика, которая начинает казаться все более реальной, и это помимо всяких прочих био– и нейрокибернетик. Но Абеля до чертиков жалко. Увы, помочь ему не в силах весь центр, вместе взятый. Хорошо, что болезнь относительно стабильна. Можно и на десяток лет рассчитывать, пусть даже Абель закончит этот десяток лет полностю обездвиженным – скорее всего.
Наверняка Абель знал это – не мог не знать. В конце концов, он ведь и этим занимался. Не мог избежать и коллег, которые в том числе и его случай обсуждали – при нем самом, и Абель мог участвовать в их обсуждениях, потому что его случай – это всего лишь один из случаев. Фабиан изучал его научные работы, даже интервью, черт побери, всяким высоколобым узкоспециализированным изданиям: и там была эта интонация – «это интересно», «даже хорошо, что я могу не просто участвовать в разработке, но и на собственной шкуре проверять, каково это: быть не в состоянии – и быть в состоянии». И глаза его при этом горели. Мальчишка, с горькой нежностью думал Фабиан, мальчишка, который радуется новой игрушке, обретенному умению совершить невероятный трюк, быть уникальным. Мальчишка, который отказывался унывать.
Хотя бы на людях. Абель подпускал Фабиана все ближе к себе, притворялся все меньше, и лучше бы он этого не делал. Он боялся. Он страдал от болей. Он пытался хорохориться, и не всегда это получалось. Он тосковал. Он ненавидел себя временами, весь мир. Он и Фабиана ненавидел – просто так и за то, что Фабиан видел все это. И – Абель радовался. И – Фабиан не мог избавиться от горечи даже тогда, когда чувствовал себя счастливым.
Он жутко злился, когда Фабиан пытался помочь ему.
– Я сам, – гнусно шипел он, когда Фабиан пытался помочь ему справиться с креслом, открыть дверь или что-то еще. И через полминуты: – Чего стал, как пень? Помоги мне.
– Серьезно? – вежливо спрашивал Фабиан, стоявший перед ним со сложенными на груди руками. – Шипеть не будешь?
Абель злобно щурился. Фабиан невозмутимо улыбался. Абель фыркал и нехотя улыбался.
Теодор Руминидис знал, сволочь такая. Еще бы ему не знать. Увидел, как к машине неторопливо идет Фабиан, рядом с ним этот в кресле и, кажется, растерялся. Абель подкатился с нему, вежливо поздоровался, как и положено пай-мальчикам, не менее вежливо поинтересовался, приспособлена ли эта экспресс-карета для перевозки калек вроде него.
– Прекращай юродствовать, – ровно произнес Фабиан. – Разумеется, приспособлена.
Он угрожающе посмотрел на Руминидиса, тот понял, что говорить что бы то ни было – очень неразумное решение, и посторонился. Фабиан усаживал Абеля, стараясь быть как можно осторожней, но все равно чувствуя, как он задерживает дыхание от боли, не видя, но все равно зная, как он кривится от нее же. Он устроился рядом и шумно вздохнул.
– Какое счастье, что я не медбрат, – угрюмо признался он.
– Это да. Законы принимать куда легче, – буркнул Абель.
– Отчего мне кажется, что политология прошла мимо тебя? – повернулся к нему Фабиан.
– Нифига, у меня по ней высший балл. Мне вообще со всякой шелухой везет. А что такое?
– Консулы не принимают законов, – процедил Фабиан.
– А я разве о консулах говорил? – невинно захлопал ресницами Абель. И – зацокал языком, засранец. – Какое самомнение!
Фабиан с шумом выдохнул воздух, засмеялся. Взял его за руку, отмечая, что она холодная, рассеяннно думая, чувствует ли Абель его прикосновение. Кажется – кажется, он попытался сжать руку, значит, чувствовал. Фабиан посмотрел вперед, на Теодора, на водителя, поднес руку Абеля к своей щеке и прижался к ней.
– Кажется, на старости лет я вляпался в удивительно отрезвляющее знакомство, – сказал он.
– Нужно что-то значительней моей скромной персоны, чтобы отрезвить твое самолюбие, – огрызнулся Абель.
Фабиан опустил его руку.
– Что-то мне подсказывает, что твоя персона обладает эго, соразмерным моему, – усмехнулся он.
– Что ты принимаешь за эго, является на самом деле моей скромностью, – заметно успокоившись, отозвался Абель.
– Разумеется, самая скромная, самая элитная скромность величиной с небоскреб «Вторая Республика»?
Абель повернулся к нему и ухмыльнулся.
– Что-то вроде этого, – согласился он. – А куда мы едем?
– Пить кофе. Или шоколад. Что тебе понравится. А потом пикник. – Негромко говорил Фабиан, легко поглаживая его пальцы.
Абель смотрел на его руку и молчал.
Он спросил позже:
– Ты не боишься, что тебя опознают, признают в тебе великого и ужасного консула, попытаются взорвать, четвертовать, линчевать или еще что? Или, не знаю, набросятся с целью сладострастно изнасиловать прямо посреди улицы?
– Потому что я невероятно привлекателен? – приосанился Фабиан.
– Ага, – скептически протянул Абель, изучая его прищуренными глазами. – И ты будешь заливать мне про мою самую скромную скромность. Да она блоха рядом с тобой. Потому что ты из этих, – пояснил он, указав глазами наверх.
– Из высокопоставленных? Так ко мне куда больше привлечет внимание очень серьезная охрана, чем я сам. Ты думаешь, здесь кто-то ожидает увидеть консула? А раз не ожидает, то и не узнает во мне никого из небожителей.
– Ну да, – внезапно помрачнел Абель. – И тем более в медбрате рядом со мной.
Фабиан нахмурился. Казалось бы: давно пора привыкнуть к сменам настроения, а все равно застают врасплох. И он чувствовал себя беспомощным: на него не мешало бы прикрикнуть, чтобы бросал маяться дурью, но.
– И что именно в тебе уникального, что рядом с тобой невозможно представить человека, получающего удовольствие от твоего общества? – скрипнув зубами, спросил Фабиан.
Абель молча постучал костяшками пальцев по подлокотнику кресла.
– И? – любезно произнес Фабиан. – Что именно делает тебя уникальным? За исключением, разумеется, приоритетного доступа к новейшим разработкам. Вашего ли центра, других ли?
Абель угрюмо посмотрел на него, опустил голову.