Фабиан снова кивнул. Он подался вперед, прижался щекой к его щеке, закрыл глаза. Наконец, собравшись с силами, коснулся ее губами.
========== Часть 36 ==========
А жизнь продолжалась. Фабиан не мог рассчитывать бесконечно долго, что Томазин и Альберт, какими бы надежными и исполнительными они ни были, смогут покрывать его заметно остывший энтузиазм. И консулы, потрясун их задери, едва ли снисходительно отнесутся к изменившимся приоритетам «младшего коллеги», и трупоеды из магистрата едва ли упустят возможность воспользоваться слабостью Фабиана в своих целях.
И Фабиан понимал: ни у кого и никогда не будет такой возможности справиться с болезнью, как у него. Справиться – тут он, конечно, загнул. Но возможности у него были. Отменные возможности: все эти связи, знакомства, доступ к передовой информации, к самым-пресамым технологиям, о которых простой народ и не знает. Всё же проходило через его руки, и ко всему этому будет перекрыт доступ, если.
Если Студт и дальше не оставит свои попытки по дискредитации молодого, да раннего. Если Велойч, тихий, молчаливый, загадочно улыбающийся Велойч не решит, что пора, и не ударит Фабиана в спину. Если Кронелис и Севастиану не примкнут к кому-то из этих двоих. Если у Студта получится небольшой такой заговор, в подготовке которого Томазин был почти уверен. Все те же знойные мечты первых консулов, о которые они потом ломали зубы, Альбрих – первый, чье свержение Фабиан созерцал и, как выяснилось даже, оказался поводом, и шесть, к чьей отставке так или иначе приложил руку. Велойч наверняка мог похвастаться куда большим опытом, его уши торчали изо всех предыдущих историй; Фабиан просматривал документы об изменениях, о тихой смене власти в консулате тридцатилетней давности – Велойч уже тогда был одним из, и часто можно было с категоричной уверенностью сказать, что вот этот ход дело рук «дамы Летиции». Этакий неприметный, лживо миролюбивый, очень коварный ход. Велойч не гнушался пользоваться самыми неприятными фактами чужих биографий, пусть и упорно отказывался признавать, что у него самого биография не кипельно белая. И если Студта убрать – дело трех заседаний, пары сотен мегабайтов, и несколько разговоров тет-а-тет со «старшими коллегами» о том, как следует это проворачивать – шумно или наоборот, то Велойч, не просто хорошо себя чувствовавший в своем кресле – вросшийся в него, будет сопротивляться всем попыткам устранить его. Наверняка предугадает не одну попытку. Наверняка изучил Фабиана достаточно, чтобы отбить удары, наверняка сам нанесет не одну рану.
Чем прочнее Фабиан обосновывался в консулате, тем больше убеждался: или один – первый, а остальные – все на том же зиккурате, но этажом ниже, или, если цепляться за идею отцов-основателей, нужно создавать колоссальную систему балансов, перетяжек, чтобы одновременно и страховать, и удерживать всех консулов от взаимно враждебных действий. Первое охотно поддержал бы тот же Велойч, с одной оговоркой: он ни за какие шиши не согласился бы расстаться со своей прерогативой устранять тех, кто его не устраивает, и особенно первого. А просто потому, что. Второе оказывалось изначально мертворожденным, потому что никто и никогда не согласился бы добровольно отчуждать от себя хотя бы минимальные полномочия и навешивать дополнительный груз. Причем любая попытка провернуть это вне консулата, в том же сенате тут же подняла бы шквал лобби и всевозможных интриг со стороны братьев-консулов. Наверное, и смысла в такой решительности не было. Поэтому если и дальше хранить паче зеницы ока эту мечту – быть не просто первым, быть единственным, – то и начинать нужно с того, чтобы устранить всех остальных. Начиная со Студта – рубаху-парня на первый взгляд, склизкого типа на второй, способного на любую подлость, если изучить его чуть получше.
И была еще одна оговорка, которая мешала Фабиану не то что решаться на захват самой верхней платформы – планировать плацдарм для этого: общественное мнение. Чисто гипотетически: Альбрих скидывает всех конкурентов с самых верхних этажей пирамиды, остается один; требует от Фабиана присоединиться к нему, просит его; чисто гипотетически под пеплом того, самого первого вожделения, пожиравшего Фабиана всего ничего времени, осыпавшегося враз и навсегда, чудом сохранилось, ждало своего часа семя чего-то настоящего, чего-то, что воспользовалось бы пеплом как удобрением, укоренилось, проросло, превратилось в мощное, здоровое дерево – иными, неметафорическими словами, Фабиан согласился бы стоять рядом с Альбрихом на вершине зиккурата. И? Не пришлось бы увеличивать охрану втрое-впятеро, не пришлось бы ломать через колено идеологические отделы инфоканалов, чтобы они приняли как данное гомосексуальные отношения – и все равно в любой момент ждать либо камня в голову от фанатика из народа, либо выстрела в спину от своего же из охраны, который совершенно искренне полагал: исключительно он и она, мужчина и женщина? Либо Альбрих искренне полагал, уверившись в своей успешности, что и в таких вопросах общественное мнение ему подвластно, либо предпочел не замечать, насколько оно важно. Ну или тогда, с девятнадцатилетним Фабианом отказывался даже допускать возможность паритетных с ним отношений. Иными словами, он бы властвовал, а Фабиан маячил за его спиной в приличном удалении. Приличном настолько, чтобы никому в голову не пришло громко говорить о постельной грелке великого консула.
Никакой из этих раскладов не устраивал Фабиана. Ни необходимость выступать против всех и вся, бравируя отношениями, которые если и допускались в обществе, то только как что-то маргинальное и у людей, которые ни с какой стороны не являлись светочем нации, лицом общества и чем там еще – каких-нибудь актеров, художников, кого еще. Ни необходимость прятать Абеля, притворяться, что он – всего лишь незначительная часть его жизни. И едва ли бы Абель сам согласился с необходимостью быть спрятанным – лучше уж никак, чем как-нибудь. Ни необходимость постоянно следить за спиной своей и Абеля, чтобы никто из приближенных не нанес удар во имя высшей морали. А стоять наверху Фабиан хотел не один. Еще год назад он просто хотел наверх. Сейчас – у этого его желания появилось одно «но», второе, третье… появился Абель. Появилась его болезнь. И кто его знает, что делать теперь.
А полностью помешавшийся на своей семье Аластер Армониа, ловко перехвативший от маменьки пару фондов, отвоевавший у очередной папенькиной совсем молоденькой жены, которая радовалась как ребенок, оставшись вдовой, все папенькино наследство, а все в понятии Армониа значило «ВСЕ», включая и мебель из служебных помещений, поделившийся наследством со своими единокровными сестрами, которые на удивление почти не напоминали папеньку ни характером, ни внешностью и были вполне приятными в общении людьми, оказался достаточно богатым человеком. В генах у них эта банкирская хватка была, что ли? Фабиан давался диву, насколько просто легкомысленный, светлоголовый, болтливый Армониа болтал и о деньгах. Туда их всунуть, туда перевести, там дыры подлатать – и на тебе, лишняя пара тысяч талеров капает ему на счет.
– Будущее наших крошек следует обеспечивать очень основательно, – с серьезной миной говорил он Фабиану. Тот выслушивал его нравоучения с каменным лицом: смеяться было нельзя, а отвечать что-то умное на слова Аластера, которые словно в насмешку над здравым смыслом и приличиями были словно выдраны из дешевого фарса, было глупо. Фабиан ограничивался неторопливыми кивками, Аластер осматривал его подозрительно прищуренными глазами, удовлетворялся осмотром и продолжал сюсюкать о своих крошках.
Они появились на свет с разницей в жалкие полминуты, хотя Аластер хотел, чтобы изначально ничто не дискриминировало их друг перед другом. В его глазах сущие мелочи обретали первостепенное значение: руководить искусственным рождением детей должен был исключительно главврач; медперсонал – старший и младший – должен был быть одет в желтые спецодежды, потому что все иные цвета не успокаивают деток, которые изначально подвергались стольким стрессам. Камеры следовало установить в определенных им местах. Подготовка палаты, в которой детям предстояло провести первые полгода своей жизни, заняла у него практически те же самые полгода, а детская комната в их доме так и вообще была еще не готова, потому что оставалось все меньше дизайнеров, которые готовы были работать с этим чокнутым. То же искусственное рождение едва не оказалось под угрозой срыва, потому что Аластер внезапно обнаружил, что ему вручили все ту же спецодежду, которая мало того что на пару размеров больше, так еще и желтая, и отличить их с Карстеном от медперсонала не представляется возможным. Он впал в состояние, похожее на истерику, и только Карстен, невозмутимо предложивший ему проследовать за этим милым медбратом в клинику психотерапии и не мешать деткам рождаться, смог как-то успокоить его. Карстен был близок к обмороку, Аластер впал в оцепенение, с ужасом следя за врачами, которые постепенно отключали аппараты, перебрасывались непонятными и зловещими терминами и наконец доставали детей из кювет.