Фабиану не просто пришлось выслушать рассказы о невероятном мастерстве врачей и их с Карстеном мужестве, но еще и смотреть документальный фильм все о том же. Раз этак двадцать. С непременными комментариями Аластера об их мужестве, которые диссонировали с круглыми глазами, зеленоватой кожей и масками, пропитывавшимися потом, у них обоих на экране.
– Скоро, совсем скоро их уже можно будет забрать домой, – горделиво говорил Аластер и требовал очередного подтверждения, что они с Карстеном – невероятные и мужественные люди, а их дети – самые прекрасные, самые удивительные и самые замечательные.
Фабиан брякнул однажды, что он, вообще-то, других детей и не знает, сравнивать не с чем. Ну кроме детей Валерии, но те тоже милые. И Аластер враз превратился в горгулью, начал орать, топать ногами и обвинять его в черствости. Фабиан постыдно спасся бегством; Аластер нашел его через пять минут.
– Они правда милые? – ревниво спросил Аластер.
– Да я их видел пару раз. Вроде да, – пожал плечами Фабиан, угрюмо глядя в сторону.
– Ей-то просто, – буркнул Аластер. – Она баба. А нам хрен бы что светило, если бы не этот проект.
– И бабой тебя сделал этот проект? – раздраженно бросил Фабиан.
Аластер задумчиво почесал подбородок.
– Психосоматика, милый Фальк. – Хладнокровно ответил он. – Виртуальный выброс женских гормонов в моем трансцендентном «Я». Мой логос ощущает себя женщиной в той части, которая отвечает за благоустройство моей личной жизни. Хотя что за чушь я несу. Просто трансцендентная инъекция женских гормонов в моем логосе, никак не влияющая ни на мой трансцендентный, ни на мой фактический пол.
Фабиан настороженно покосился на него, сделал осторожный шаг в сторону от Аластера. Тот повернул к нему голову, уставился на него ясными, веселыми глазами, подмигнул.
– Я совершенно здоров и не собираюсь вливаться ни в какие ряды никаких экуменистов, – жизнерадостно произнес он. – Или еще каких-то фанатиков.
– Это радует, – пробормотал Фабиан.
Но Аластер все-таки был фанатиком. Словно издеваясь над своими собственными словами, он с фанатичным рвением следил за благосостоянием своей семьи – семьи, и никак иначе.
– Скажи это своду законов о гражданском праве, – бросил Фабиан после очередной его тирады о «семье», «семейных ценностях», «семейной целостности».
Аластер поморщился.
– Я осведомлен, милый Фальк, – прохладно сказал он. – Я очень хорошо осведомлен. Карстен благородно согласился занести мое имя в графу об отцовстве у наших крошек, в качестве исключения и в соответствии с заключением статыщ экспертов о том, что мы оба являемся самыми близкими прямыми родственниками его внесли в другую графу, представь – мать. – Последнее слово прозвучало особенно ядовито. Фабиан вскинул голову. Аластер то ли улыбнулся, то ли скривился. – Это обеспечивает наших крошек всеми наследственными правами в отношении меня и Карстена, но мы с Карстеном лишены практически всех прав друг на друга. А знаешь, что самое паскудное?
Фабиан поднял брови, удивившись слову, выбранному Аластером.
– Самое паскудное – то, что мы вынуждены вести себя как чужие. Я хочу взять его под руку, но сделай мы это перед городской ратушей, нас ни в какой полицейский участок не заберут, но плевок в спину мы получим. Особенно нам приходится следить за этим теперь, когда мы отвечаем не только друг за друга и этого бездельника Краббуса, но и за наших крошек.
Аластер невесело усмехнулся, закончив тираду.
– Я, если честно, чувствую себя выхолощенным, – грустно признался он. – И меня жутко раздражает эта идиотская лицемерная мораль, и я понимаю, насколько она основательно укоренилась в спинном мозгу обывателей.
– Так-таки и в спинном? – шутливо возразил Фабиан.
– А где еще? – высокомерно вскинул голову Аластер. – Это для того, чтобы осознанно принимать или отвергать догмы, человек вынужден пользоваться головным мозгом или сердцем. Чтобы просто следовать им, достаточно спинного. А некоторые умудряются и костным ограничиваться. Или вообще этим… вегетативным.
Фабиан нахмурился.
– Че-ем? – недоуменно протянул он.
– Ну неважно, – кокетливо всплеснул руками Аластер. – Скажи мне, милый Фальк, для тебя ведь это тоже может оказаться важным?
Аластер невинно похлопал ресницами, но он смотрел на него так в ожидании ответа, что Фабиану стало ясно: Аластер сдохнет, но ответ из него вытрясет.
– Скорее да, чем нет, – скрипнув зубами, неохотно принзнался Фабиан.
– Иными словами, все эти твои разнюхивания мест, в которых подают самые хорошие пирожные, или там букетики, – это все маленький камушек в основание огромного здания серьезных отношений? – Аластер подался вперед, азартно потирая руки.
– Пошел ты! – огрызнулся Фабиан.
– Больше страсти, больше убедительности, Равенсбург! Вылей на меня ушат презрения, окати меня своим высокомерием! Вскинь гордо свою патрицианскую голову и откажись разговаривать со мной, высмей меня, черт побери! Ну, давай, давай же! Как его зовут? Его же, не ее? Милашка Альбрих был не просто так?
– Пошел. Ты. – Внятно, с отчетливыми паузами между словами повторил Фабиан и вежливо улыбнулся.
– И ты согласишься ныкаться с твоим прелестником по конспиративным квартирам и урывать у мироздания пару деньков отдыха вдали от людей? Ни тебе на открытие сезона в театре балета пойти, ни на государственный прием. – Невозмутимо продолжил Аластер, следя за шагавшим по дорожке Фабианом. – Все с бабами, а твой прелестник дома, ждет тебя с блядок, как послушная одалиска. Романтика!
Фабиан остановился метрах в трех от него и развернулся.
– И что ты хочешь? – спросил он.
– Я? – округлил глаза Аластер. – Хочу? Равноправия для разных форм сожительства, разумеется.
– Лет тридцать подковерной возни, подкармливания общественных организаций и зубодробительного лоббирования, – кротко произнес Фабиан. – Это если повезет и сенаторам не оттопчут ноги фундаменталисты. А до того времени сенаторов нужно подобрать таких, чтобы они публично согласились с необходимостью уравнивания прав разно– и однополых пар.
– Спасибо, милый, это откровение для меня, – желчно отозвался Аластер, так что было ясно: ну разумеется, он знает об этом давно и хорошо. – Я тут давеча бессонницей мучился, все думал, правильно ли подобрал обои в комнату наших крошек. Видишь ли, скорее всего у них будут голубые либо серые глаза, а стены в комнате – зеленые. Не будет ли это причиной для душевной травмы? – он прижал руки к сердцу и печально опустил веки. Фабиан застонал и повернулся к нему спиной. – И чтобы отвлечься от такой трагедии, от такой ужасной неразумности с моей стороны, я решил развлечь себя сенатом. Это такая прелесть, эти старпёры!
Фабиан повернулся к нему. Аластер ухмылялся, глядел на него – и довольно ухмылялся, сволочь, словно нашел на улице браслет с бриллиантами.
– Как минимум трое были замечены в однополых связях, Фальк. Разумеется, не обществом, а теми, кто вхож в их круг. Еще человек восемь, которых я знаю лично, плевать хотели на то, с кем живут их друзья, главное, чтобы собачек не били.
Аластер оглянулся.
– Некоторых, – понизив голос, продолжил он, – я ублажал лично. Да что там, не тебе об этом рассказывать, – он подмигнул. – Вас же очень мало нынче, консулов-то. Соответственно мало людей, которые могут деятельно повлиять на состав сената. Илиас Огберт вообще плевал на эти шоры с высокой колокольни, его интересы государства развлекают куда больше, чем самый жаркий секс. Да?
Он замолк, дожидаясь ответа; Фабиан после паузы пожал плечами.
– Иными словами, это твое измышление о тридцати годах – оно слишком пессимистичное. Так?
Фабиан прислонился к дереву и скрестил на груди руки. Кажется, он понимал, куда клонит Аластер; оставался вопрос: кто должен был заняться общественным мнением? Он ждал, что еще скажет Аластер. И: чего он хочет от Фабиана?