– Фальк, я, кажется, задал вопрос. – Аластер улыбался, но взгляд у него был колючим.
– Неужели? А я расценил это твое «так?» как банальное междометие, которое всего лишь уточняет, понял ли я тебя. Я понял. Что дальше?
Аластер откинулся назад, вытянул ноги, раскинул руки, снисходительно посмотрел на Фабиана.
– Допустим. Предположим. – Деловым тоном продолжил он. – Появляется некая сила, которая начинает заниматься общественным мнением. Каковы шансы, что к ней не отнесутся, как ко злу?
– Невелики, если она начнет не с того конца, – подумав, признал Фабиан. – Особенно если эта сила начнет с сотрудничества с радикальными группировками.
– Их мало, этих идиотов, чего с ними сотрудничать, – скривился Аластер.
– Но именно их голоса слышны отчетливее всего.
Аластер смотрел перед собой.
– Хорошо. Ничего радикального. Каковы шансы?
– Почему бы не изменить локус обсуждения? Например, каковы шансы, что грамотно составленную программу если и не поддержат, то расценят как вменяемую силы, которые расположены высоко-высоко и от которых зависит долгосрочное развитие общества?
– И? – помолчав, спросил Аластер.
– Поддержат. В сенате – человек пятнадцать, если постараться – еще человек пять подключатся. Илиас не найдет противоречий с основным законом.
– А консулы? – прищурился Аластер.
Фабиан ухмыльнулся.
– Не забивай несущественными вещами свою голову, Армониа, – отозвался он.
Аластер повернулся к нему.
– Я страстно, невероятно, неудержимо хочу послушать сплетни о вашей подковерной возне, – преданно глядя на Фабиана, прошептал он.
Фабиан отрицательно покачал головой.
– Как-нибудь, что-нибудь. Обязательно. – Помедлив, ответил он.
Фабиан ухмыльнулся и отвел глаза.
И Аластер Армониа принял активное участие в создании еще одного документального фильма о первом месяце жизни своих детей, в котором охотно рассказал о себе, о том, что давно состоит в моногамных отношениях с мужчиной, о том, что именно благодаря невероятной дерзости современных ученых и однополая семья обретает возможность завести потомство – иными словами, стать полноценной семьей. Попутно же с созданием фильма и всеми мероприятиями, с ним связанными, он основал фонд противодействия дискриминации, ключевым в программе которого было именно содействие людям, которые подвергались гонениям по причинам своей ориентации. У Аластера был хорошо подвешан язык, и наглости – с которой он пробивался на самые разные информационные каналы, в самые разные издательства и социальные фонды – хватало. Карстен Лорман, который вынужден был оставить клинику по причинам общественной деятельности «того самого» Армониа, практически сразу оказался во главе другой программы – поддерживающей детей и молодых людей, пострадавших от сексуальной дискриминации. И – чего это стоило Фабиану, он предпочитал не говорить – не кто иной, как Эрик Велойч собственной персоной публично поддержал фонд.
Вместе с Велойчем осторожное согласие с необходимостью менять общественное мнение высказали и другие консулы. Кроме Студта – он произнес пару страстных речей о необходимости следовать традиционным ценностям. Фабиан выслушал их, сжимая и разжимая кулаки. Счастье, что и слушал он их вне видимости коллег.
Велойч спросил у него как бы между прочим, неужели его, затеявшего эту историю с фондом Армониа, рыскающего из сената в госканцелярию, а оттуда по министерствам, а оттуда снова в сенат, чтобы обеспечить поддержку сего фонда, не задевают рассуждения первого консула, которые неявно, но отчетливо имеют целью уязвить его.
– К сожалению, наш уважаемый коллега забывает, что выбирает консулов не общественное мнение, а коллеги с одобрения сената, а утверждает госканцелярия. Все эти филиппики по сути – бесцельное сотрясание воздуха, – пожал плечами Фабиан.
– Фабиан, мне кажется, мы говорим о разных вещах. Я спросил, задевает ли тебя риторика Кристиана, а ты говоришь мне о том, что его энергичные речи бессмысленны, – по-змеиному тонко улыбнулся Велойч.
– А они задевают тебя? В конце концов, из нас двоих ты публично поддерживаешь фонд Армониа, – недобро прищурился Фабиан.
– Но если дело не выгорит, пострадает твоя репутация. Уж я постараюсь, чтобы все знали, что я делал тебе одолжение, – терпеливо, словно несмышленышу, объяснил Велойч.
– Мне? – тихо спросил Фабиан. – Не малышу Эрику, которого мама приводила в больницу то с синяками, то с ранами, то с травмами, о которых в приличных обществах не говорят? Кстати, очень интересная дама, патологично преданная доброму имени своей семьи.
Велойч побледнел.
Это было тем более удивительно, что его бледность была очевидна. На лбу у Велойча выступила испарина, зрачки сузились. Он смотрел на Фабиана. Тот – не улыбался, не ухмылялся, не отводил взгляд. Не думал поддаваться сочувствию, естественному, кажется, в некоторых ситуациях.
– Впрочем, твое право. И ты действительно сделал мне одолжение. – Спокойно продолжил Фабиан. Он поднял бокал: – Твое здоровье.
– Боюсь спрашивать, откуда ты знаешь, – прошипел Велойч.
– Не твоя ли это методика, дорогой наставник: основательно изучать предысторию любой авантюры этак на пару поколений во все стороны? – вежливо улыбнулся Фабиан. – Некоторые вещи лежали на поверхности, за некоторыми пришлось побегать. – Он пожал плечами. – Но оно того стоило. Милая Летти.
Видеть Велойча, который не улыбался, не щурился, не ухмылялся, был не просто серьезен – суров, было почти непривычно. Фабиан считал, что существует крайне мало тем, которые способны затронуть его, ан нет. Кое-что было. Велойч отказался продолжать разговор с Фабианом, избегал его несколько дней, на заседаниях консулата вел себя подчеркнуто недружелюбно, чем вызывал недоумение у Кронелиуса и Севастиану; и Студт был доволен. Фабиан молчал. Когда Студт высказывал недовольство деятельностью Фабиана – молчал. Когда Велойч бросал издевательские реплики в его адрес, которые изящно располагались после обличительных речей Студта, но, если присмотреться, никак с ними связаны не были, – молчал. Когда Студт в своей очередной речи начинал говорить о том, что неспособность некоторых людей завести и сохранить семью может характеризовать их не с лучшей стороны и скорей всего указывает на их неспособность брать на себя ответственность, и когда эта речь Студта обсуждалась консулами, некоторыми – с недоумением, Велойчем, словно она ни с какой стороны не могла быть применена к нему, а только к их молодому коллеге, – со злорадной радостью, Фабиан тоже не оправдывался, не вступал в полемику. Севастиану спросил его:
– Ты не думаешь о том, чтобы приструнить Студта? Он словно выступил в крестовый поход против тебя.
– Неужели? – флегматично спросил Фабиан.
– Неужели нет? – задумчиво произнес Герман Севастиану, оглядывая кабинет Фабиана. – Я нечастый гость у тебя. И все равно каждый раз удивляюсь, что твои апартаменты лишены, если позволишь, юношеской пафосности.
– Ну еще бы, – усмехнулся Фабиан. – Мне хочется надеяться, что я вырос из юношеской пафосности достаточно давно, чтобы благополучно забыть о ней.
– Да-да, несомненно, – рассеянно отозвался Севастиану. – Так все-таки. Студт.
– Позволь узнать, о каком крестовом походе идет речь. Я не замечаю ничего такого.
Севастиану смотрел на него; Фабиан улыбался легкой, неуловимо насмешливой улыбкой.
– Но. – Севастиану сложил руки в замок, склонил голову к плечу, изобразил улыбку, которая не значила практически ничего. – Он позволяет себе очень болезненные замечания в твой адрес. И этот активист, как его. Армониа. Твой одноклассник, близкий друг. До сих пор ведь близкий.
– И? С какой стороны это крестовый поход?
Севастиану опустил голову. Затем он рывком встал и подошел к окну.
– Боюсь, я слишком стар и не совсем понимаю, как устроены мозги у современной молодежи, – задумчиво сказал он.
– Позволь поинтересоваться: ты напрашиваешься на комплимент? Между нами и двух поколений не лежит, чтобы ты считал себя значительно более старым, чем я, – повернувшись к нему, произнес Фабиан.
Севастиану посмотрел на него через плечо. Спустя полминуты он повернулся к нему.
Солнце светило в окно, освещало его силуэт; Фабиан неторопливо покачивался в кресле вправо-влево, улыбался – и ждал. Севастиану явно хотел примкнуть к кому-то. Он был не дурак и в первые консулы не стремился никогда. Иначе давно бы воспользовался возможностью; а фактически он выбрал ту же тактику, что и Велойч. Талантами он не блистал, в визионерстве замечен не был, но управленцем был отменным; тем ценней его поддержка в будущем, если что. Странно только, что он действовал помимо Велойча и явно не был доволен Студтом. Не вообще – как первым.