– Собака лает, караван идет, – пожал плечами Фабиан. – И как бы там ни было. Я не заметил ни одной реплики, которая была бы обращена ко мне непосредственно. А что не мне адресовано, не должно и беспокоить меня слишком сильно.
– Но ты осведомлен о его, хм, репликах.
– Разумеется.
– А о его, хм, действиях?
Фабиан вытянул лицо, скривился, отвернулся.
– Каких действиях? Тех глупостях с наукоемкими проектами? Занимался бы он финансами, никто бы не возражал. У него это неплохо получается. А так – все же поделено. Если не я, то Эрик. Если не он, то Эберхард.
– Не так уж много он смыслит в финансах, – бросил Севастиану, снова усаживаясь в кресло.
– А я сказал что-то другое? – хмыкнул Фабиан. На недоуменный взгляд Севастиану он пояснил: – Неплохо – не значит хорошо. И тем более не значит, что он хорош в этом. Но он оказался в этой нише раньше, – и Фабиан позволил маленькому «тебя» повиснуть в воздухе, а затем невозмутимо продолжил: – Евангелины Балеану.
Троюродной племянницы, воспитывавшейся бездетными Севастиану. Очень и очень умной женщины. Деятельной, но из клана четвертого консула, а не нынешнего первого.
И теперь ждал Севастиану.
Фабиан помолчал немного.
– Возможно, агрессия Студта должна восприниматься мной как угроза, но смею тебя заверить, не тот пес опасен, который громко лает, – спокойно произнес он.
– Хм. А ведь ты молчишь, отказываешься лаять, – усмехнулся Севастиану. – Кстати, не знаю, что за черная кошка пробежала между тобой и Велойчем, но он тяготится твоим невниманием.
– Подумать только! – драматично воскликнул Фабиан. – И он упрямо не желает сказать мне этого лично, а жалуется третьим лицам.
Севастиану засмеялся.
– Я сказал, – пожал он плечами. – Не буду красть у тебя время и дальше.
У двери он задержался и оглянулся.
– Но я рад, что поведение Кристиана расценивается нами всеми как, эм, несколько опрометчивое, – сказал он.
«Эм, несколько опрометчивое» – пусть так.
Фабиан взял два мемо-накопителя, подбросил их на ладони, сунул в карман.
– Альберт, я намерен отправиться в логово самой опасной змеи в нашем гадюшнике. Скажи-ка, есть ли в наличии в непосредственной близости от меня что-нибудь вкусное и ублажающее, или следует послать гонца в какой-нибудь магазинчик? – спросил он.
– Могу предложить неплохое домашнее вино, – ответил Альберт.
– Вы собираетесь вернуться в ваш кабинет? – невинно спросил Томазин. – Коль скоро вы направляетесь в логово самой опасной змеи, – пояснил он в ответ на недоуменные взгляды Альберта и Фабиана.
Фабиан засмеялся.
– Еще нет, Михаил. Полномочий недостаточно. Но дай срок, дай срок.
Он взял бутылку вина, которую протягивал ему Альберт, и неторопливо зашагал к Велойчу. Как будто на свидание к заправской кокетке, которая упорно скрывала, что на самом деле она – черная вдова.
Хотя Велойч страстно мечтал хотя бы пару секунд побыть медузой Горгоной, чтобы превратить Фабиана в каменную статую. Или как-то по-другому уничтожить его. Главное, чтобы максимально мучительно.
– Я тоже рад видеть тебя, милая Летиция, – радостно воскликнул Фабиан, подошел к нему и поцеловал в щеку. – Ты восхитительно жизнерадостен сегодня, смею заметить. Невероятно дружелюбен, я просто трепещу от восторга. Ты позволишь мне настоять на том, чтобы в качестве моих искренних чувств распить эту бутылочку чудесного домашнего вина? Обрати внимание, этикетка самая заурядная, имя винодела никому ничего не скажет, за исключением разве корчевен в десяти километрах от виноградника. Так как? Я открываю?
Велойч дернулся от его поцелуя, оскалился в начале тирады, с трудом сдерживал смех в ее конце.
– Какого черта ты приперся, Равенсбург? – спросил он.
– Как какого? Старый маразматик Герман Севастиану проболтался, что ты страдаешь вдали от меня, мечтаешь о восстановлении статускво и вообще скучаешь, терзаешься и томишься в моем отсутствии. – Говорил Фабиан, открывая вино. Он поставил бутылку и бокалы на стол, уселся и самодовольно улыбнулся. – Как поживаешь, милая Летти? – промурлыкал он.
– Ублюдок, – ласково улыбнулся Велойч.
– Неправда, – хладнокровно отозвался Фабиан. – Полностью законорожденный. Отвратительно законорожденный. Пусть и рожденный в семье нищих, но гордых ваан чего-то там. Кстати. О семье. Троюродный кузен попытался назвать в мою честь своего сына, прислал приглашение на крестины. А я видел его последний раз лет в девять, что ли. Мы подрались, потому что ему понравилась моя машинка. Моя единственная игрушка. А у него она была бы двадцатой, что ли. Что-то мне кажется, такие наклонности не меняются, этот придурок тому подтверждение. Я наливаю вино?
– Будь так любезен, – рассеянно ответил Велойч. – И что игрушка?
– Не помню, – отмахнулся Фабиан, наливая вино. – Передарил кому-то, кажется. В десять я считал себя взрослым. А взрослым мужчинам не пристало играть в игрушки.
Велойч позволял Фабиану рассказывать о том и о сем, о знакомых и полузнакомых людях, поддерживал разговор, но в глазах явно читалось: и какого ты приперся?
И Фабиан бросил перед ним мемо-накопитель.
– Знаешь, что этот фонд Армониа занимается самыми разными делами? Вынужден расширяться, потому что, как выясняется, существует невероятно много людей, нуждающихся… нуждавшихся тоже, в чем-то таком. – Сказал Фабиан. – Некоторые, кто там работает, готовы делать это безвозмездно. Ну там, разные истории, семейное насилие, все дела.
Велойч задержал дыхание – на жалкие полсекунды, но Фабиан заметил. И Велойч заметил.
– Кстати о насилии. Теодор Руминидис – восхитительный типаж. Хобби – единоборства, – промурлыкал Фабиан. – Желательно что-нибудь такое… без правил. Смотришь на него – и не веришь, что он еще и думать умеет. Так вот – умеет. Он присматривался к нашему старшему коллеге, убежденному блюстителю семейных ценностей, яростному же гетеросексуалу, и прочая, прочая. А твой верный рыцарь? Следил?
– Убежденный блюститель гетеросексуальных ценностей Кристиан Студт отвратительно предсказуем. Он любит зрелых женщин. Ничего особенного.
– Зрелых женщин? Или их несовершеннолетних дочерей? – вежливо уточнил Фабиан.
Велойч втянул воздух в легкие и замер. Он плотно сжал губы, уставился на Фабиана.
– В фонд Аластера Армониа пришли многие. За поддержкой, за тем, чтобы помогать другим, которые нуждаются в поддержке. Некоторые решились на откровения, в том числе и о хорошем приятеле их матерей дяденьке Кристиане Студте. Хочешь посмотреть? – Фабиан указал глазами на мемо-накопитель.
========== Часть 37 ==========
Снова и снова все упиралось во время. Студт – Велойч – Севастиану – магистратские чиновники – снова Велойч – Огберт – снова магистрат – снова Севастиану. Эберхард Кронелис, которого вроде как устраивал Студт, устраивал настолько, что их приятельство становилось объектом все более пристального изучения чиновников всех мастей и их помощников, политологов и – опасливо – журналистов. Если из пяти человек двое открыто демонстрируют свою дружбу, третий – Велойч, маячит рядом, то это не может не привлекать интерес. И за переделом полномочий – возможным, подразумеваемым, отчасти даже ожидаемым – следили пристально, дабы не упустить, когда начнется. И Фабиан снова метался между консулатом, магистратом, госканцелярией и парой других, куда менее заметных широкой общественности инстанций.
Илиас Огберт был готов выступить на стороне Фабиана, если Студт и Велойч пойдут далеко, много дальше, чем обычно, и попытаются выдавить его из консулата – более того, тусклый, невзрачный Огберт, говоривший много, нудно, сложно и предпочтительно чужими словами – из законов, подзаконных актов, толкований – был готов выступить открыто, если эти двое, а с ними и Кронелис решат устроить маленький переворотец. Делов-то: остаться четверым, а там и троим. Огберт был готов выступить на стороне законности, если Студт решится действовать в одиночку. Огберт же готов был выступить, и если противодействовать Студту решатся другие консулы. Фабиан в частности. И это было хорошо. С Огбертом сложно было поддерживать слишком тесные отношения – он предпочитал свое личное общество любому другому, Фабиана уважал, с ним считался, но чем старше становился Огберт, тем отчетливей была видна разница между ними – бумажной крысой и вполне себе плотоядным хищником. Но сам Огберт, однажды пообещав Фабиану свою поддержку, не намеревался отказываться от слова; более того, в научных статьях, в некоторых выступлениях на профильных сборищах он попускал в своей речи очень туманные намеки, которые, тем не менее, очень охотно толковал в узком кругу таких же, как он, буквоедов: о неустойчивости многоглавой власти, о необходимости принудительного развития самого главного ее органа, перекроя полномочий консулата. С ним соглашались, и как-то привычным становилось, что где-то на заднем фоне таких рассуждений маячило имя Фалька ваан Равенсбурга – энергичного, волевого, предприимчивого, но педантично следующего духу и букве основного закона, обладающего должным почтением к консулату и к самому главному противовесу консульской власти – Госканцелярии – и, что куда более символично – ставшего душеприказчиком легендарного Содегберга. Огберт приятельствовал со многими судьями Высшего Суда, и те, оглядываясь, чтобы убедиться, что никто не слушает, признавали: да, многоглавый консулат – не самая удобная штука для того, чтобы возглавлять республику, и эта формула – множество равных – действует со скрипом. В том же высшем суде главный судья, пусть и является равным, обладает парой бонусов, ставящих его в особое положение по сравнению с другими равными, что по большому счету и позволяет с минимальными временными затратами принимать срочные решения, и это в Высшем Суде – органе важном, но, прямо скажем, не ключевом в административном управлении республикой. А какие штормы бушуют в консулате, в котором по определению подбираются твердолобые, волевые люди с собственным представлением о благе республике и пути к нему, остается только догадываться. Но да, младший из консулов очень, очень, очень неплох. И когда Фабиан по-приятельски заглядывал к Огберту или по-приятельски же приглашал его поужинать в каком-нибудь клубе, да даже в ресторане при консулате, Огберт давал ему понять: Студтом не очень довольны, в то время как другими – более-менее. Он остерегался говорить прямо, что к Фабиану относятся настороженно, хотя со все большим доверием, но молчал так, что оба понимали, что оба молчат об одном и том же – о Фабиане.