Студт, вышедший из магистрата, оставил после себя много людей, обязанных ему, чуть меньше – так или иначе столкнувшихся с ним лбами и понесших урон в результате столкновения, совсем немного – безразличных. Большинство членов магистрата предпочитали иметь дело с другими консулами, тем же Велойчем, тем же Севастиану, Фабианом, потому что они были не первым консулом и не стремились подчеркивать при первой возможности свое положение. Но магистрат любил сплетни, особенно о консулах, и особенно любил обсуждать, кто, кого и за что ненавидит – тем более что поводов для предположений консулат предоставлял с избытком. Магистрат был тем еще вязким болотом, и в нем приходилось ступать вдвойне осторожно – трудно было предугадать, как отреагирует человек, который два месяца назад, к примеру, был благолепен, готов услужить и просто счастлив видеть Фабиана. Но Томазин, знавший немало людей из второго-третьего звена магистрата, говорил: о Студте говорят не так чтобы много хорошего, да и жена его дура дурой. Альберт подтверждал: Студт немалому количеству людей перешел дорогу, наверняка многие радостно потрут руки, а некоторые и позлорадствуют.
И Велойч. Ни за что не выступит против Студта – последний выбил избыточное финансирование для одного проекта, с которым первый носился лет этак десять. Фабиан еще во время оно скептически относился к необходимости строительства аэропорта, и не простого, а с возможностью приема космических судов. На кой это нужно было рядом со столицей, когда космодромов было два и строился третий по абсолютно новому плану, никто внятно объяснить не мог, Велойч в том числе; ссылались на все ускоряющийся прогресс, на расширяющиеся возможности техники и прочее, прочее, на то, что вскорости космический туризм будет поставлен на поток, и где, как не рядом со столицей обеспечивать базу для этого. До этого времени было еще не менее полутора десятилетий, и насколько эволюционируют материаловедение, архитектура и кибернетика, было сложно предсказать, и как бы не пришлось в этом многострадальном аэропорту многое делать заново, а от многого отказываться, но Велойч жаждал воплощения этого проекта, а Студт с удовольствием сделал ему одолжение. И межпланетный аэропорт строился, деньги на него выделялись, Велойч все объяснял необходимость инвестиции еще пары десятков миллионов, Студт все его поддерживал, а Фабиан в частной беседе обсуждал с Севастиану и еще парой человек сметы этого проекта, экспертные заключения и возможность переоборудования аэропорта во что-то более дельное, когда из проекта устранится кое-кто твердолобый или когда этот кто-то наконец поймет бесцельность проекта. Хотя Фабиан и признавался себе: если, ЕСЛИ Велойч останется в консулате дальше, то деньги ему будут предоставлены, и Фабиан в первую очередь будет помалкивать, ну или поддерживать Велойча – в зависимости от настроений.
Время шло. Велойч пересмеивался со Студтом. Тот ухмылялся и игнорировал Фабиана, иногда ловко, иногда демонстративно. Фабиан помалкивал и сдерживал ухмылку. Руминидис на пару с советниками прокуратуры прорабатывал детали. Томазин рыскал по консулату и магистрату. Альберт – тот, казалось, не интересовался ничем: он проводил рядом с Фабианом достаточно времени, чтобы никто не сомневался, что он неотлучно находится при пятом консуле. И Фабиан – ждал.
На кой ему нужно было это консульство с этой вечной необходимостью лавировать между разными партиями, притворяться и сдерживаться, когда Фабиан мог позволить себе купить какую-нибудь небольшую страну где-нибудь в Тихом океане, насадить свой культ и жить в роскоши и праздности до конца своих дней – вопрос был явно с подвохом. Потому что. Насколько иррациональным был вопрос, настолько иррациональным оказывался и ответ: потому что он так хотел. Хотел на самый верх, туда, куда, по большому счету, ход одному человеку был заказан уже что-то около полувека. До этого – да, стояли на самой вершине власти одинокие люди, последнего и скинули – отцы-основатели, разумеется. Фабиан знал их биографии, официальные и иные, из специальных хранилищ, а еще личные документы изучал, а еще старики припоминали сплетни, и едва ли между последним диктатором и отцами-основателями, первыми консулами, было так много разницы. И Фабиан хотел себе триумфа, который не нужно было разделять ни с кем. Почти ни с кем.
Сколько Фабиан помнил себя, столько он хотел, чтобы никто и ничто не довлело над ним. Ему повезло: семья у него была на редкость славная и миролюбивая, как родственники разругались давным давно, так и не желали мириться, а наслаждались взамен мирной жизнью вдали от других агрессивных родственников. Фабиану неожиданно перепадали бонусы в виде наследства от дяди, которого он совсем не знал, – совсем небольшого, от которого оставалось всего ничего, когда были выплачены все пошлины; либо незнакомые люди могли вспомнить: а-а, тот самый Равенсбург, та самая Фальк, герои, как есть герои. Фабиану и приятно не было, и раздражения особого такие неожиданные воспоминания не вызывали, но некоторые люди, бывшие знакомыми его родителей, могли помочь, посодействовать из уважения к родителям – тоже неплохо. Остальные родственники не пытались влезть в его жизнь, и ладно. И Фабиан был совсем не против: делиться тем, что досталось ему по праву, с людьми, которые не имели никаких прав на его успех и на родство с ним посягали тоже без достаточных оснований, он не желал. Он-то свое честно заработал – или честно получил от родителей в наследство. Фабиан и дружбу отказывался воспринимать всерьез. За исключением Аластера, своевольного прохиндея, который не обратил внимания на желание Фабиана не обременять себя более серьезными отношениями. Остальные довольствовались хорошим отношением, и это устраивало всех. Почти всех – если все-таки не забывать о людях, которые претендовали на место в его сердце, словно так просто было получить доступ к нему, к этому месту. Так что совсем невелик был багаж у Фабиана, с которым он прошагал три с половиной десятка лет, не обращая внимания на людей, довольствуясь их функциями, стремясь туда, куда хотел попасть изначально, ради чего без сожаления поворачивался спиной к очередному этапу своего пути и смотрел вперед. На самый верх, где на платформе, открытой всем ветрам, расположенной настолько высоко, что с земли не разглядеть, не будет ничего, кроме него и неба. И Фабиан был в паре шагов от самой вершины; он готовился то ли к тому, чтобы сделать еще один шаг, то ли к рывку, за который преодолел бы расстояние до самой вершины – получилось бы, не могло не получиться, и все, практически все было готово.