Аластер же требовал, угрожал, заставлял, клянчил у Фабиана возможность познакомиться с тем несчастным, обреченным на вечное прозябание в одиночестве человеком, который попытался сделать человека из Фабиана. Тот – остерегался; в нем невесть откуда поднималась волной необъяснимая, мистическая тревога. Словно если это знакомство случится, да еще в такой неудобный момент, то случится и еще что-то – ужасное, непоправимое. И Аластер возмущался, Фабиан глухо огрызался, но с механической исправностью поддерживал все его начинания. Аластер принимал участие в дискуссии, круглом столе или телемосте – Фабиан, пусть и не лично, а через вторые-третьи руки обеспечивал ему радушный прием, вменяемых ведущих и сценарии, если и не радикально поддерживающие, то хотя бы сдержанно соглашающиеся с ним. Начинался какой-то проект, какая-то общественная инициатива, и Фабиан, снова не лично, а через доверенных лиц настаивал на том, чтобы Аластера приглашали, либо чтобы не отклоняли его кандидатуру, буде он вызовется участвовать. Аластер участвовал в каком-то сомнительном проекте, который был слишком радикальным, однобоким или как-то иначе неприемлемым для серого и унылого общественного мнения – у него в любом случае была поддержка высокопоставленных лиц, которая позволяла рассчитывать на продолжение кампании. Альберт исправно приносил Фабиану информацию о соцопросах, выборки комментариев и открытых писем на всевозможных бордах – и они казались все менее негативными; Михаил Томазин разнюхивал, что об этой кампании думает население важнейших государственных институтов – и оставалось все меньше людей, готовых биться за традиционные ценности с запалом, равным убеждениям активистов и просто верных сторонников гомо-меньшинств. И Томазин замолкал, позволяя повиснуть угрожающей, глухо, угрюмо вибрирующей, предостерегающей паузе, которую Фабиан понимал отлично: что позволено шутам, не позволено ему, что спустят с рук «представителям творческих профессий», что бы это ни значило, будет использовано против него. Томазин знал, наверняка разнюхал об Абеле, очень хорошо понимал, что он значит для Фабиана, но молчал, не осмеливаясь заговорить на болезненную для него тему. Молчал и Фабиан, словно боялся, что словами вскроет рану, которую судьба нанесла ему прямо посреди груди, боялся, что единожды заговорив на эту тему, не сможет остановиться, и кто знает, куда принесет его этот неудержимый порыв откровения – не к судорожным всхлипам ли, не к закушенным ли до крови губам.
И Абель. Который делал вид, что неплохо себя чувствует. Который вслед за бодрыми фразами мог выплеснуть что-то истеричное. Абель, который все чаще бывал угрюмым, но приходил в себя, ласкался, как кошка, требовал внимания, чтобы внезапно вспыхнуть и отказаться разговаривать. Абель, который оживленно рассказывал что-то, но стоило Фабиану сделать что-то невинное – помассировать ему кожу под волосами, уткнуться лицом в плечо, что-то еще незначительное, осекался, замолкал, прятал глаза, и только по подрагивавшим жилам на шее, по повлажневшим уголкам глаз Фабиан определял, как много значат для него эти незамысловатые действия; и снова прямо по сердцу проводило когтистой рукой отчаяние.
Абель попытался пойти так далеко, что потребовал, что Фабиан оставил его в покое. На его счастье, его руки были прикреплены к экзопротезам, которые Абель обучал и которые становились все ловче. И его руки сжались в кулаки, застучали по подлокотникам кресла, и Абель зло нахмурился, заявил, чтобы Фабиан убирался прочь и не смел появляться рядом и вообще чтобы оставил его в покое. Фабиан не смог не улыбнуться. Что там слова, которыми Абель раскидывался – в конце концов, он изначально был правильным мальчиком, а потом у него и выбора не было, кроме как оставаться послушным целибату физическому и душевному. Они и звучали правильно: у них нет будущего, эти отношения бессмысленны, в них нет никакого удовольствия, и вообще зачем ему, пятому консулу, человеку с офигенными перспективами и офигенной харизмой он, щуплый и насквозь больной человечек? И именно потому, что эти слова были насквозь правильными, Фабиан не вслушивался в них. Он сам был горазд разбрасываться похожими, и когда нужно было, чтобы репортаж получился попривлекательней, и когда нужно было вдохновить и мобилизовать массы народа. Но лицом к лицу эти слова обесценивались, становились тем, чем и были – шелухой, в которую либо вкладывалось нечто иное, либо не вкладывалось ничего вообще, кроме собственных корыстных интересов. И Фабиан улыбался, любовался им, тихо тосковал о том, чего никогда не будет, и слушал его голос. А Абель смирялся под его ладонями, успокаивался и на краткие доли секунды позволял себе надеяться, что все это не зря.
Фабиан снова метался от консулата к Елфимову, от него – к Мариусу в надежде на чудо, оттуда – к Огберту, который с рассеянным видом признавал, что этот Армониа очень ловок, и его толкования основного закона очень даже вразумительны, оттуда – к Аластеру и снова в консулат. И он перелопачивал медицинские исследования, в республике ли, за границей, во все той же надежде на чудо. И он встречался с чинами из генпрокуратуры, из Высшего Суда, из госбезопасности; с журналистами, со владельцами инфоканалов, с гендиректорами все оттуда же, чтобы согласовать все до мельчайшей детали. И он проводил часы с Томазиным, Теодором Руминидисом и Альбертом, чтобы выяснить, чем жив и чем может занимать свою голову Велойч – поглядывавший на него искоса, предпочитавший держаться подальше, отказывавшийся говорить без свидетелей, появляться на одном с Фабианом мероприятии, а если все-таки приходилось – следивший, чтобы между ними было людей побольше. И он изучал документы, которые присылал ему Огберт, из каковых следовало, что Студт становился все более самонадеянным и не просто считал себя самым достойным из них пяти, но и вел себя так, как если бы это был очевидный факт; и все равно: время играло против Фабиана, но нужный момент все еще не наступал.
Один из ведущих специалистов центра междисциплинарных исследований в пятьдесят четвертом округе, неплохой знакомый Елфимова, с которым они начинали учиться, был не то чтобы рад познакомиться с Фабианом – подумаешь, еще один высокопоставленный чиновник. Но к этому знакомству он относился со снисхождением. Что Елфимов напел своему коммилитону, неизвестно, но вторая встреча Фабиана и Еноха Агазариана была куда более дружелюбной, чем первая, и Агазариан согласился провести Фабиана по центру, по отделению, которое курировал, рассказать чуть подробнее о моделях исследования, которые проводятся в центре, о возможностях междисциплинарного подхода к исследованию БАС и о возможностях для спонсоров. Последнее Фабиан предпочитал пока пропускать мимо ушей, подозревая, что спонсоров у центра хватает, а остальное заинтересовало его, не могло не заинтересовать.