Фабиана тоже мучил страх: как не увлечься, но и как не дать слишком мало, как не перестараться, но и как не щадить Абеля чрезмерно – пусть он был мальчишкой совсем, в сравнении с Фабианом так точно, но все-таки прошел через немало испытаний, закалился в них, многому научился, немало узнал о себе. То, о чем Фабиан просил его – не терапия, шут с ней, подождет – то, о чем он просил поцелуями, было для Абеля чем-то совершенно новым, может, неуместным. И Фабиану было ясно, давно ясно, какие ограничения накладывает на него желание утвердить отношения с Абелем. Не желание – намерение. Не намерение – решение. И все эти эмоции, возбуждение, которое никак нельзя было утихомирить, желание, которое, казалось, дремало, когда Фабиан занимался своими делами, но которое мгновенно вскидывало голову, когда он оказывался в непосредственной близости от Абеля – с ним ведь тоже нужно было справляться. Глупо было требовать от себя укрощенного либидо; еще глупее было требовать от Абеля его укрощения. А оно бушевало, беспокойно металось внутри, искало выхода, требовало удовлетворения. Но отчего-то впервые Фабиан испытывал незнакомое, неудобное чувство: он не хотел оскорблять Абеля своей неверностью. И тем более он не хотел требовать от Абеля неисполнимого. А исполнимое – его было мало, и его было много. Фабиан целовал его, отрывался, чтобы подшутить над тем, как он задерживает дыхание и вздрагивает, еще раз посмотреть на него, чтобы убедиться, что Абель понимает, что делает, и делает это добровольно, чтобы убедиться, что чувства не подводят Фабиана и Абель получает удовольствие, и снова прикрывать глаза, тянуться к его губам, осторожно проводить по рукам, вздрагивать, когда Абель вздрагивал, и вспыхивать от его судорожных, неловких, жадных, отчаянно, по-детски упрямо скрываемых вздохов.
Самым сложным после этого было переключиться на непринужденное поведение. От Фабиана враз потребовалось все мастерство, вся его выдержка и хитрость, все его чутье, чтобы его непринужденность не выглядела безразличием, чтобы она не казалась слишком легкомысленной и одновременно не звучала так, что Фабиану только и дела было, что потакать своему либидо. И чтобы при этом Абель не сомневался: это серьезно. Контролируемо, но серьезно. Абель, не до конца пришедший в себя, следивший за ним беспокойными, растерянными – призывающими глазами, кажется, дулся. И при этом – кажется, был благодарен за то, что позволил себе Фабиан. А он – заставлял сердце успокоиться, возбуждение – спасть, мозг – включиться наконец и переключиться на насущные темы.
Чем дольше Фабиан оставался рядом, тем мрачнее становился Абель. Хотя нет: «мрачнее» было все-таки неправильным словом. Фабиан продолжал разговор – и не мог не замечать, как Абель поначалу поддерживал его, но со все меньшей оживленностью, он отводил глаза, опускал голову, отказывался реагировать на шутки, на маленькие, ничего не значащие вопросы, которые Фабиан задавал ему, чтобы проверить: слушает ли, слышит? Абель не слышал. И наконец он угрюмо буркнул, что устал и хочет отдохнуть.
– Мне кажется, я вправе рассчитывать на пояснение, – ровно, заставляя себя не злиться, произнес Фабиан. А разозлиться было тем проще, если учитывать, что остатки возбуждения все еще бродили в крови, вспыхнуть было – проще некуда, и Фабиан считал, был уверен, черт побери, что Абель, каким бы мальчишкой он ни был, понимал, что они оба, Фабиан и Абель, взяли, добровольно причем, на себя кое-какие обязательства.
– Я устал, – бросил неразборчивое ему в ответ Абель, его кресло откатилось назад, он развернулся спиной к Фабиану. Тот встал на его пути и сложил на груди руки.
– Внезапно, – спокойно – все еще ровно, но уже сквозь зубы – сказал он. – Это дает тебе право быть невежливым?
Абель бросил на него беглый взгляд и опустил голову.
– Твое хрупкое эго не разбилось вдребезги? – огрызнулся он.
Фабиан заблокировал дверь, развернул кресло с Абелем, уселся напротив, положил ногу на ногу, сверху руки, скупо улыбнулся.
– Я все-таки хотел бы, чтобы ты пояснил, что стало причиной твоего внезапно испортившегося настроения, – сухо произнес он.
– Соответствует клинической картине моей болезни, – Абель развел руками. Хвала экзопротезам, точно кодировавшим и декодировавшим нейроимпульсы и реагировавшим так споро. – Особенно ювенальному БАС. Скачки настроения, склонность к истерикам. Депрессиям там, все такое.
Фабиан опустил глаза. Снова поднял.
– И как долго ты собираешься размахивать клинической картиной своей болезни? – поинтересовался он. – Трусовато, однако.
Глаза Абеля наполнились слезами.
– Я не трус, – процедил он.
Фабиан тяжело вздохнул.
– Я разве сказал, что ты трус? – обреченно спросил он. И снова переместился ближе к нему. – Абель, – тихо произнес Фабиан. – Абель, – повторил он, и имя зазвучало не только в его сердце, оно зазвенело в мышцах, запело в крови, затрепетало в костях. – Абель, – если и есть в этой комнате смелый человек, то это ты. Но это не мешает тебе вести себя трусовато.
Он положил ладонь Абелю на щеку, а тот попытался отвести голову. Безуспешно – мешала спинка. Фабиан прижался щекой к его лицу с другой стороны, коснулся губами его кожи – нездорово прохладной, влажной, вздохнул.
– У тебя есть время, – тихо сказал Фабиан. – Есть. – Повторил он, когда Абель издал истеричный смешок. – А ты боишься.
– Я правда устал, – детским, обиженным голосом пробурчал Абель.
– Ну хорошо, – обреченно произнес Фабиан. – Раз ты настаиваешь.
Он встал.
Абель осторожно шмыгнул носом.
– Давай я все-таки оставлю тебе материалы, а ты познакомишься с ними поближе, – отрешенно сказал Фабиан, оглядываясь.
– Что они могут нового придумать, – огрызнулся Абель.
– У тебя медицинское образование, чтобы ты так просто отмахивался от разработок Агазариана? – сухо спросил Фабиан.
– Частично. А еще у меня опыт.
Фабиан уставился на него. Абель поднял руки – тонкие, на которых незаметны были мышцы, с пальцами, безвольно висевшими под планками экзоскелета, прихваченные к ним ремешками.
– Что-то около двадцати проектов, и девяносто процентов из них были новаторскими, – невесело усмехаясь, пояснил Абель. – И каждый раз проект заканчивается, или там прекращается, потому что в связи со смертью, ухудшением состояния, еще какой хренью участников слишком мало, или я там блюю так, что кажется, что желудок выблюю, или когда палата вокруг меня наполняется тенями, пятнами, зверями всякими, хрен еще чем, и я думаю: а если бы я не участвовал, не было бы мне лучше?
Он опустил руки.
– Я же правда думал, Фабиан, часто думал: вот эта терапия, ну до чего хорошо звучит, должна же помочь, не может не помочь. А потом ввязываюсь в нее, начинаю присматриваться, задаю вопросы, а почему курс составлен для людей с одним дефектным геном, а у меня другой, почему пытаются разрушать протеины одного типа, а у меня другой, как собираются активировать нейроны, которые по ходу давно сдохли, или там что еще, а ответов – нет. И я выблёвываю легкие, у меня скачет давление, у меня такие боли, что лекарства просто не справляются, а потом читаю в умных журналах: терапия показала сравнительно неплохие результаты, негативные последствия в пределах статистической погрешности, или еще чего там. Кстати, Агазариан очень ловко такие вещи пишет.
И дрогнувшим голосом, срываясь в шепот:
– Это правда зря все, Фабиан. И я правда устал.
– Я провожу тебя, – тихо ответил Фабиан.
– Не надо! – неожиданно выкрикнул Абель, зло глядя на него. – Я сам!
Фабиан попятился.
– Не надо, – мотнул головой Абель. – Правда, не надо.
Два центральных, отчетливо проправительственных инфоканала показали документальные фильмы об одном же примерно в одно и то же время – прайм-тайм, сразу же после вечерней новостной передачи. Первый, исключительно лояльный консулату, начал с социальной политики, перешел к фонду Аластера Армониа, сообщил о нем, его семье – партнере и детях, причем не одобрительно и не осуждающе – нейтрально: ну да, партнер и партнер, и – интервью Аластера, в котором тот рассказал о фонде, о проблемах, с которыми он сталкивается, об основных направлениях помощи, о том, какие направления не планировались изначально, но были вынужденно добавлены в программу. Интервью с одним психотерапевтом, другим, еще одним. Интервью с молодой женщиной, которая рассказывала о насилии в семье. Ее спросили, готова ли она назвать имя насильника. Она – после долгой, напряженной паузы – назвала. Кристиана Студта.