– Для меня будет честью составить компанию двум героям республики, – преданно глядя в глаза Содегбергу, ответил Фабиан. Тот принимал этот честный взгляд широко раскрытых, ярких, горячих глаз – и не доверял ему. Либо он слишком хорошо знал людей, либо его скепсис взял верх над здравым смыслом.
– Героев, – ядовито отозвался второй, криво усмехаясь. – Героями были первые консулы и первый же канцлер. А мы простые чиновники. Да вы садитесь, Фабиан. – Приказал он. – Между прочим, я знал вашего отца.
Фабиан повернулся к нему.
– К сожалению, я не знал моего отца достаточно времени, чтобы он мог поведать мне о своем знакомстве с вами, – вежливо отозвался он, поддернул брюки и сел.
– Едва ли бы он стал говорить обо мне, – лениво отмахнулся второй. Фальки, друг мой, – повернулся он к Содегбергу, – известны своим невероятным упрямством. Артемис Фальк был достойным представителем рода.
– В таком случае Фабиан – истинный Фальк. К своей практике в Канцелярии он шел очень упрямо, – любезно сообщил ему Содегберг. Он поднял глаза на помощника, который расставлял кофе, и кивком головы поблагодарил его.
– Верю, охотно верю, Аурелиус, – по-кошачьи плавно улыбнулся второй. – Достаточно только посмотреть на это лицо. Выдающийся подбородок, упрямые скулы, упрямый нос, упрямый лоб. В нашей республике растет достойная смена.
– С вашей стороны безрассудно делать заключения о характере нашего подрастающего поколения на основании только лишь внешних данных, Эрик, – благодушно возразил Содегберг. – Фабиан, принимайтесь за кофе. Сливки, сахар?
– Нет, спасибо, – ровно ответил Фабиан, упрямо удерживая на своем лице вежливую улыбку. А еще ему очень хотелось знать, к чему этот разговор.
– И любовь к аскетичному черному кофе. Я, пожалуй, добавлю сливок. Вы тоже, Аурелиус?
– Я тоже, Эрик.
– Но я еще и ваши характеристики читал, дорогой Фабиан, – промурлыкал второй. Он даже потянулся и похлопал его по колену. – Заставить Армушата признать ваши выдающиеся личные качества и верность этическому кодексу республики – многого стоит. Он тот еще словоблуд.
Фабиан отчетливо слышал желчь в последней фразе. Он бросил быстрый взгляд на Содегберга – тот из-под бровей смотрел на второго. Фабиан снова перевел взгляд на второго.
Тот очаровывал. Он умел. Ненавязчиво, мягко, почти незаметно. В отличие от первого, он не обладал яркой харизмой. Первый – тот смотрелся отлично на трибуне, на передовой, на военных праздниках, принимая парады. Он был на своем месте, когда нужно было завоевать страну. Когда нужно было перетянуть на свою сторону небольшую и очень сплоченную группу, не было никого лучше второго. Когда нужно было вдрызг рассорить небольшую и очень сплоченную группу, не было никого лучше второго. И еще: он был невероятно фотогеничен. Перед Фабианом сидел невысокий человек с кривыми плечами, с длинным и кривоватым носом, с маленькими глазами под тяжелыми веками, но на фотографиях он представал красавцем. И двуликий второй зачем-то очаровывал Фабиана.
Он поинтересовался факультетом, на котором тот собирается учиться, повздыхал о своих студенческих годах, потребовал от канцлера вспомнить, как ему училось, рассказал несколько анекдотов о своих преподавателях и спросил Фабиана о школе.
– Кстати, – промурлыкал он. – В школе не скучают по милейшему ваан Лорману?
– Насколько я могу судить с высоты моего незначительного опыта, любой коллектив с трудом расстается с любым из своих членов, – выдержав необходимую паузу, начал Фабиан. Издалека начал, как и готовился: чего-то подобного он ждал. Пытался убедить себя, что это его возможность. – Но нечасто коллектив не справляется с утратой. Господин ваан Лорман может быть выдающимся общественным деятелем, но в школе он выполнял несколько своеобразные функции. Не самые значительные. Младшие школьники не знали господина ваан Лормана лично, старшие были слишком увлечены своим будущим.
– А средние школьники? – ласково спросил второй.
– Мы… – улыбнулся Фабиан. – Большинству было безразлично. Некоторые вздохнули с облегчением.
– А вы? – второй подался вперед и уперся локтями в колени. Он переплел пальцы и заулыбался сочувственно, мягко, покровительственно, поощряюще. Очевидно, предполагалось, что Фабиан должен был поверить ему.
– Я? Я был рад. Кажется, я отчетливо дал это понять. – Фабиан перестал улыбаться и прищурился. Он подумал мимоходом, что ситуация вроде как обязывала его бояться. Хотелось еще и на Содегберга покоситься, чтобы определить, что тот думает. Но для этого второй должен был хотя бы на секунду отвести глаза.
– И вам нисколько не жалко Леонарда? Он вынужден был оставить дело всей своей жизни, даже отказаться от общества, и живет уединенно, вдали от людей. Вдали от цивилизации, – зачем-то уточнил второй и бросил быстрый и двусмысленный взгляд на Содегберга.
– На государственную пенсию и на государственной вилле? – кротко спросил Фабиан. – Неужели это хуже, чем прозябание в тюрьме в качестве обвиняемого в самоубийстве школьника средней школы и систематическом растлении малолетних?
Содегберг устроился поудобней в кресле. Второй посмотрел на него и снова перевел взгляд на Фабиана.
– Для восемнадцатилетнего выпускника школы вы обладаете впечатляющими знаниями, Фабиан. В сферах, которые скорее всего не преподавались вам на занятиях, – улыбнулся странной улыбкой второй. Двусмысленной – скользкой. Одобрительной – снисходительной.
– Я имел честь учиться в лучшей школе Республики, господин Консул, – Фабиан растянул губы в улыбке. Второй сыто улыбался под его угрожающим взглядом. – Даже если совсем не учиться, из нее можно вынести куда больше, чем из простой школы в глухом селе. Я считал важным учиться.
– Республика считает своим долгом оказывать почести героям, отдавшим жизнь за нее, – естественнным, нисколько не торжественным, не официальным тоном, как будто обменивался малозначительными фразами о погоде, сообщил второй. – Ну или членам их семей, пытаясь покрыть их нужды, – он развел руками и довершил свою улыбку высоко поднятыми бровями, – которых наверняка возникает очень много после такой тяжелой утраты.
Фабиан должен был отреагировать, не мог не отреагировать. Этого ждал от него второй, на это он откровенно провоцировал. Содегберг пошевелился в кресле, словно подобрался, готовясь нанести неожиданный удар. Наверное, подразумевалось, что и удар должен был оказаться болезненным. Фабиан перестал улыбаться. В голове мелькнула мысль: кстати, родители. У него были родители. И они даже были людьми, а не абстрактными носителями имени и совершателями каких-то геройских поступков. Фабиан поставил метку в каком-то сокровенном месте где-то глубоко в сердце: напомнить себе о родителях, просто посвятить хотя бы пару часов прошлому, – и отгородился от этого решения, концентрируясь на втором, сидевшем перед ним и улыбавшемся, как улыбается гриф, следящий за издыхающей антилопой.
– Бесспорно, – Фабиан постарался звучать бесстрастно. – Что еще раз утверждает меня в правильности моего решения служить Республике.
– Похвальное решение, молодой человек, – неожиданно заговорил Содегберг. Фабиан не вздрогнул, но повернул к нему голову резко и уставился на него недовольно. – Хочется верить, что вы понимаете, как мало романтики скрывается в служении Республике и как много пота и даже крови предстоит пролить.
– Я родился и вырос на периферии, господин Государственный Канцлер, – ответил Фабиан, с усилием глуша раздражение.
– Да-да, провели там первые одиннадцать лет жизни. Мать – офицер, и отличный офицер. Отец – офицер, и отличный офицер. Боевые действия проводились в непосредственной близости, и вы наверняка играли в свои детские игры на полигонах. А игры напоминали военные действия. – Содегберг откинулся на спинку стула. – Но ваше детство закончилось семь лет назад, Фабиан. Вы уверены, что ваши воспоминания точны?
– Нет, – резко ответил Фабиан. – Не точны. И не могут быть точны. Но я уверен, что они верны.
Второй повернулся к Содегбергу.
– Элегантное парирование, – легкомысленно откомментировал он и встал. – Ну что ж, дорогой Фальк ваан Равенсбург, – бросил он сверху, не утруждая себя очаровательными улыбками и светским лоском, – было любопытно с вами познакомиться. Позвольте пожелать продуктивной практики в преддверии очередного этапа учебы за счет и на благо Республики.