Томазин старался предельно кратко сообщать о настроениях в консулате, которые колебались от скрытно-неодобрительных до неуверенно-одобрительных. Куда проще изучать одного человека, чем нескольких, чтобы определить, что грядет; куда проще оглядываться на одного человека, чтобы решиться на какие-то действия. И: куда проще знать, кто виноват, если что – на кого свалить вину. Кронелис уже сообщил это Фабиану, сидя за столом в непринужденной позе, улыбаясь скупо, но самодовольно, переглядываясь с подозрительным, нервным Севастиану.
Фабиан вышагивал по комнате, унимая злость, которая вскипала в нем после пресс-конференции, на которую выталкивали его старшие коллеги. Мол, ты будешь главным, постигай премудрости того, как это будет. И как назло, основной темой, которая интересовала журналистов, снова и снова оказывался загадочный, все еще безымянный партнер Фалька ваан Равенсбурга. А Фабиану подчас казалось, что он и лица-то Абеля не помнит за всей этой круговертью.
– В любом случае, для человека, который неожиданно вынужден нести ответственность в многократном размере, ты держался неплохо, – ухмылялся он. – Как требуется, много слов, мало смысла. В искусстве лить воду ты скоро сравняешься с некоторыми нашими бывшими коллегами.
Многозначительная пауза перед «бывшими», быстрый обмен взглядами с Севастиану – Фабиан замер, неожиданно успокаиваясь. Ну еще бы, Велойч был ловок, как никто, когда дельце было особенно щекотливым, посылали его.
– И меня все еще мучит этот неудобный вопрос, – подчеркнуто медленно произнес Кронелис. – Это твое сообщение о твоем партнере было необходимо? Своевременно? Уместно?
– И как оно связано со скорострельной отставкой Велойча, – пробормотал Севастиану.
Фабиан сделал несколько шагов и все-таки уселся.
– Такие вещи бывают своевременными или уместными? – холодно поинтересовался он у Кронелиса. – Хотя, признаюсь, я чувствую себя куда свободней теперь, когда мне не нужно триста лишних раз контролировать каждое свое слово. – И он повернулся к Севастиану: – А как думаешь ты?
Севастиану шумно вздохнул, откинулся назад, побарабанил пальцами по столу.
– Наверное, ты прав. Счастье, что я этого не узнаю на своей шкуре, – быстро отозвался он. То ли огрызнулся, то ли согласился.
Фабиан перевел тяжелый взгляд на Кронелиса.
– Учитывая, что реформе еще не дан ход, ты все еще остаешься первым среди равных, – процедил он. – Не соизволишь ли приступить к повестке дня?
Кронелис недовольно посмотрел на него, но не осмелился возразить.
Альберт сообщал Фабиану данные последних статистических опросов, мониторинга СМИ и свои собственные наблюдения за настроениями в консулате – все, что касалось отношения к Фабиану и его пока еще неизвестному партнеру. Фабиан – слушал его краем уха и обменивался сообщениями с Абелем.
– Враждебных комментариев по-прежнему больше, чем положительных, но по сравнению с первыми тремя днями после вашего заявления их количество уже сокращается. Репрезентативная выборка позволяет со значительной долей уверенности утверждать, что настроение общественности изменяется в сторону нейтрально-позитивного, – уныло говорил Альберт. – Кроме того, госпожа Вейсс прислала вам еще один букет цветов с благодарственной запиской. Судя по всему, вы обеспечили ей огромную фору по сравнению с другими журналистами, и она очень настойчиво приглашает других активистов движения Аластера Армониа в свою передачу, и рейтинги ее передачи по-прежнему высоки, и публика поддерживает политику программы.
Фабиан отложил коммуникатор.
– Какого черта она все шлет мне эти венки? – обреченно спросил он.
– Очевидно, она рассчитывает оказаться первой, и когда вы решите представить общественности вашего партнера, – глядя в потолок, монотонно сказал Альберт.
– Дура, – бросил Фабиан и встал. Он подошел к окну. Альберт посмотрел ему в спину.
– Хотите, чтобы я намекнул ей, что ее надежды необоснованны? – все так же монотонно спросил Альберт.
– На кой? – отстраненно отозвался Фабиан, глядя из окна на горизонт. – Да и вообще, на кой ссориться с ней. Скажи мне лучше, есть ли возможность выкроить часов восемь к концу недели.
– Для полноценного сна? – скучно поинтересовался Альберт.
Фабиан покосился на него через плечо.
– Засранец, – пробормотал он.
Альберт против воли ухмыльнулся.
– Вы не хотите пригласить господина Аддинка в столицу? – спросил он.
Фабиан повернулся к нему.
– Куда? – саркастично спросил он.
– Насколько я могу судить, господин Аддинк достаточно автономен, с учетом эндопротезов… и все такое. И вы можете обеспечить ему достаточную заботу, если понадобится. Если мне будет позволено предположить, вы получили подготовку во время вашего обучения, и в последнее время после знакомства с господином Аддинком вы тоже активно интересовались этим. Медицинские работники, которые круглосуточно находятся как в резиденции консулов, так и поблизости с вашей личной резиденцией, способны оказать помощь господину Аддинку в случае необходимости, – ровно, бесстрастно говорил Альберт, глядя куда угодно, но не на Фабиана. Ему было проще так: можно представить, что он говорит с собой, и нет причин, по которым он начал бы сбиваться, запинаться, комкать фразы. Фабиан не обращал внимания на его манеру говорить – не до этого. Он взял коммуникатор, еще раз просмотрел сообщения, которыми обменивался с Абелем.
После нескольких секунд размышлений он чертыхнулся.
– Я должен был выгнать тебя взашей, как только понял, что ты садишься мне на шею, – пробормотал он. – Узнай, кто из медиков квалифицирован достаточно для наблюдения за Абелем, если что. Свяжись с Руминидисом. Никаких заигрываний с общественностью. Если кто-то узнает, я тебя четвертую. Ясно?
– Разумеется, господин консул, – нисколько не потревоженный, ответил Альберт.
Он добавил еще пару фраз на иные темы, оставил на столе Фабиана свой отчет, чуть более полный, содержащий еще несколько незначительных дополнений, сделал ему кофе и ушел.
А Фабиан остался стоять у окна, спиной к окну, оглядывать кабинет, сжимать и разжимать руки, отмечать, что его ладони взмокли, удивляться этому – и радоваться, как ребенок.
И бояться. Потому что как показали его собственные настроения, выйти к камерам, войти в пресс-центр, битком набитый возбужденными, жаждущими сенсации журналистами, невинно флиртовать с Мариной Вейсс, даже с коллегами-консулами пикироваться на предмет его неожиданного откровения было не так страшно, как сообщать Абелю, что Фабиан снова кое-чего решил и снова через его голову. Страшно – именно так. Потому что Абель был не менее категоричен, чем Фабиан. Может даже, более. Потому что Фабиан, будучи зрелым, имея за плечами бесконечные сражения, познав и на собственной шкуре, что не всегда поражение – это плохо, а победа – это хорошо, постоянно лавировавший между самыми разными лагерями и не представлявший своей жизни вне компромиссов, оказывался куда более гибким, чем Абель Аддинк, все еще сохранявший юношеский пыл и не в последнюю очередь поэтому предпочитавший четкие категории. Ох и возмущался же он, когда Фабиан позвонил ему, ох и бранился, а Фабиан слушал его брань, смотрел на него, улыбался, и слова осыпались, как бумажный пепел, никак не затрагивая его. Абель обвинял его в самоуправстве, в безрассудстве, в том, что он только о себе и думает и совершенно не считается с мнениями других людей, и Фабиан пожимал плечами, прикусывал язык, чтобы не брякнуть что-то вроде «А как же», и ощущал что-то невероятное – непривычное – уже желанное – возможность расслабиться. Возможность не притворяться, быть собой, знать, что его лицо и без этой маски, которую Фабиан постоянно носил – маску уверенного, насмешливого, всезнающего и всемогущего человека, – и без нее окажется привлекательным.