В самой атмосфере клуба было что-то возбуждающее. Эта иллюзия анонимности и одновременно – принадлежности обществу, этот жесткий ритм и подчинявшееся ему дыхание толпы, да даже эти трехмерные проекции, которые в искусственном свете клуба казались куда более живыми, и бесконечные танцполы, извилистые проходы, фосфоресцирующие стойки баров – все это увлекало, не очаровывало, нет. Одуряло. Собеседник, который так и не представился – и правда, зачем? – все рассказывал, как много он может и как велики его связи. Фабиан то оглядывал людей, то поворачивал к нему скуластое лицо с жаркими черно-карими глазами, которые, казалось, поглощали свет не хуже черных дыр, и многозначительно сдерживал улыбку, любуясь, как осекался его собеседник, как он зачарованно следил за губами Фабиана. Оставалось проверить, насколько он наблюдателен, этот анонимный многознающий псевдо-Лорман.
Фабиан составил с подножки стула левую ногу, к собеседнику ближнюю, упер в подножку правую и неторопливо облизал зубы. Собеседник смог перевести взгляд с паха, с красноречивой эрекции на не менее красноречиво увлажняемые губы, но улыбнуться не смог. Попытался – и уголки губ дернулись, но не хватило чего-то, чтобы губы растянулись в пресыщенной усмешке.
– Здесь есть кабинеты. – Хищно глядя на Фабиана, сказал лже-Лорман.
– Есть, – великодушно согласился Фабиан.
– Мы можем продолжить знакомство в одном из них, – многообещающе пробормотал лже-Лорман, нависая над Фабианом, и это откровенное обещание рассыпалось обжигающе холодными искрами по коже Фабиана.
Он беззвучно засмеялся. И рядом с его левой рукой легла другая, астеничная, холеная, с длинными пальцами, с отполированными ногтями, с крупными кольцами на мизинце и безымянном пальце. Фабиан зацепился мизинцем за столешницу. И этот многоопытный хорек провел своей холеной рукой по предплечью Фабиана, казавшемуся таким многозначительно плотским на мерцавшей синими, розовыми, сиреневыми, серебристыми тонами поверхности.
– Можем, – торжествующе ответил Фабиан, вставая.
Лже-Лорман был хорош, невысок, изящно сложен, безупречно одет. В меру раскован, в меру же нетерпелив и совершенно безлик. Фабиан не удивился бы, если бы случайно выяснилось, что он еще и волосы красит, уступая бессердечному спруту, давно и надежно опутавшему его – тщеславию. И что подстегивало Фабиана, что настойчиво шептало ему где-то из-за левого плеча: соглашайся, не отказывайся, позволяй ему вести себя – это странная уверенность, что ему, Фабиану, этот щеголь безвреден. Кто-то другой мог бы пострадать. Но не он. И Фабиан соглашался, поддавался, не вздрагивал, когда чужая рука поглаживала его по пояснице, не разворачивался и не ломал челюсть ублюдку, потому что тот смел сжимать своими холеными ручонками его ягодицы, потому что знал: он в безопасности, и все, чем рискует – это испорченные брюки, одна из трех пар цивильных брюк, которые составляли двадцать процентов его цивильного гардероба. И еще рубашка, исправно впитывавшая испарину на спине, тоже минус пятнадцать процентов.
– Лучший номер в этом вертепе, милый незнакомец, – вплотную прижавшись к Фабиану сзади, но не обнимая, с извращенной чуткостью держа руки при себе, прошептал ему на ухо псевдо-Лорман. – Первоклассный номер в первоклассном храме человеческих сладостей. Прошу вас.
– После вас, – разворачиваясь к нему, ухмыльнулся Фабиан.
Этот – незнакомец – аноним – засмеялся судорожным смехом и вошел в ложу. Наверное, это была ложа. На втором уровне, метрах в восьми от пола, с кривой прозрачной стеной и полом, через которые была отлично видна толпа. И диваном. И невысоким столиком с банальнейшими, отвратительнейшими, стереотипичнейшими фруктами, бокалами-флейтами и серебряным ведерком с шампанским. Этот хорек подплыл к столику и бросил на Фабиана взгляд через плечо.
– Шампанского, мой милый друг? – покровительственно, черт его.., бросил он.
Фабиан заставил себя улыбнуться. Закрыв дверь, он подошел к этому соблазнителю и аккуратно расстегнул пуговицу на своей рубашке. Дернул губами в понимающей ухмылке и расстегнул еще одну.
– Я так понимаю, шампанское пусть охлаждается, – выдохнул лже-Лорман.
Фабиан неторопливо расстегивал рубашку, глядя на него. Прицениваясь. Затем повел плечами, высвобождаясь из нее, и улыбка стекла с его лица одновременно с рубашкой, сорванной с плеч. Лже-Лорман поднял руку, наверное, чтобы ухватиться за волосы, или за шею, или за руку, возможно, поцеловать, но Фабиан был первым – он схватил его за горло.
– Страшно? – кротко поинтересовался он, тяня его вверх. Этот ублюдок дрожал, вибрировал в руке Фабиана – от страха и да, да, от желания, – и от этой дрожи перехватывало дыхание, и полыхала кровь в жилах, и хотелось ликовать, и хотелось удовлетворения. У лже-Лормана округлились глаза, рука ухватилась за предплечье Фабиана, и о сладкое удовлетворение от своей дерзости – не с целью остановить, а по причине почти укрощенного рефлекса.
Кабинет не был полностью звуконепроницаемым, на музыку, игравшую в динамиках, накладывались шумы из общего зала. Фабиан вел своего знакомого к дивану и рассказывал, что он хочет, чтобы с ним сделали. И тот делал, глядя на него восхищенными глазами, добавлял к желаниям Фабиана много своих, послушно становился на колени, с упоением делал минет, послушно сгибался и в блаженстве изгибался, содрогался от боли, когда ярость, глухо клокотавшая где-то глубоко в сердце Фабиана, прорывалась к поверхности и ее не удавалось укротить, и послушно же застывал, когда Фабиан резко выкрикивал что-то сквозь зубы. Этот хорек лежал весь мокрый, измочаленный, и следил за тем, как Фабиан вытирал пот и натягивал одежду.
– Приходи еще, – тихо попросил он. Фабиан пожал плечами, поморщился, осмотрев рубашку на груди, неодобрительно покосился в сторону подмышек и вышел.
В субботу в посольстве одного из давних и относительно надежных государств-союзников Республики проходил прием. Дата была полуофициальной: годовщина основания Континентального промышленного союза, одним из учредителей которого оно было наравне с Республикой и несколькими другими. Оно же как раз являлось и председателем этого союза; но годовщина была некруглой, особых торжеств ни союзы промышленников, ни торговые палаты не проводили, и можно было мирно и неторопливо делать политику, время от времени вспоминая экономику. Первый Консул находился с государственным визитом в южном полушарии; Второй Консул – с государственным визитом в западном, еще два – в отпуске, и что в Канцелярии, что в Консулате царило блаженное затишье. Поэтому Государственный Канцлер не сидел с книгой на веранде своего дома, а стоял с бокалом шампанского в зале для приемов посольства в компании старых знакомых. Разговор плавно перетекал от промышленных пошлин к экспорту сырья, а от него к новому налоговому законодательству и к органам, которые за него отвечали. Государственного Канцлера эти темы волновали постольку, поскольку от них зависела устойчивость его положения; он давно не организовывал подковерных баталий, а участие к ним сводил к минимуму. Для их большинства достаточно оказывалось его присутствия, и казалось, что фигура Содегберга – это своего рода талисман, там, где он, там успех. Сам Содегберг к этой своей репутации относился снисходительно, но был достаточно мудр, чтобы не притворяться, что она ему так уж безразлична. И обремененный все тем же бесконечным жизненным опытом, Содегберг никогда не притворялся, что мечтает о заслуженном отпуске. Он знал отлично: любое слово, прозвучавшее в компании, состоящей хотя бы из одного человека, может быть использовано против произнесшего его. Знал и из своего опыта, испытав на своей шкуре, знал, и нанося удар. И поэтому он не позволял себе даже полушепотом мечтать о бесконечных днях, которые могли бы быть посвящены мемуарам, орхидеям и прогулкам по песчаным дорожкам на территории какого-нибудь поселка с грифом безопасности 01, и чтобы никаких крысиных бегов. Что ему придется рано или поздно уйти в отставку, Содегберг знал. Но тешил себя мыслью, что это произойдет, когда он сам решит, и на его условиях. А чтобы этот момент как можно дольше не наступил, следовало предпринимать некоторые действия.
Стефан Армушат пребывал в благодушном настроении; он охотно делился планами на отпуск, рекомендовал один курорт за другим, рассказывал об экскурсиях, которые уже запланировал и только собирался, и казалось, что его не заботит ничего, кроме погоды в аэропорту прибытия. Содегберг соглашался, любопытствовал, задумчиво смотрел то на Армушата, то в бокал, и ждал. Наверное, для начала – когда к ним присоединятся два консула и еще один член магистрата. Затем – когда разговор перейдет к новым государственным программам. Тогда проще как бы мимоходом втянуть в разговор какую-нибудь программу, инициированную лично Первым Консулом, а оттуда рукой подать до куда более личной беседы.