Велойч не понимал, что от него нужно первому, и по истечении первых сорока минут разговора. И только когда Альбрих поинтересовался как бы невзначай, считает ли Эрик программу по предоставлению рабочих часов практикантам успешной, он понял, что первый делает у него в гостях; более того, он понял, и каких усилий стоило первому не вгрызться ему в глотку прямо с порога с требованием отдать практиканта. Не какого-нибудь абстрактного, а того, которому были не против покровительствовать Армушат с Оппенгеймом, которого сам Велойч был не против заполучить в сотрудники, и особенно теперь, когда к характеристикам преподавателей школы юнкеров – сомнительной ценности документам, надо сказать – добавились отзывы преподавателей Академии. Следующие полтора часа первый и второй сражались за Фабиана: первый – чтобы заполучить его, второй – чтобы отстоять свое, и просто из вредности. Они вынуждены были прибегнуть к компромиссу. По три недели. Ни один не был доволен. Но Велойч в недоумении глядел на дверь, которую первый закрыл за собой так, что лучше бы хлопнул ею со всей дури, и его рука тянулась запустить чем-нибудь все по той же многострадальной двери, и при этом ухмылка упрямо забиралась на лицо: первый получил очень чувствительный щелчок по носу. Первый же стремительно шагал к выходу, кляня паскуду Велойча на чем свет стоит, кляня себя за потакание своей слабости, кляня Равенсбурга, возжелавшего практики не у него, кляня время, не желавшее изогнуться лентой и поднести ему прямо к носу ту петлю, на которой будет стоять Равенсбург, и все надо будет начинать даже не с той точки, на которой они расстались, верней на которой Равенсбург ловко ускользнул из его сетей.
Содегберг на осторожно высказанное недоумение Велойча по поводу забавной активности первого ответил не сразу. Огляделся, провел языком по зубам, наконец перевел глаза на Велойча.
– Первого легко понять. Достойные практиканты, из которых можно вырастить преемников, сейчас такая редкость. Насколько я могу оценивать современную молодежь, это либо бесхребетные амебы, либо самовлюбленные недоумки. У Равенсбурга есть хребет и есть мозги. А еще у него есть самолюбие, дражайший Эрик, – неторопливо ответил он. Велойч ощущал его странную осторожность, осторожность опытного сапера, идущего по минному полю, видящего все мины и все равно обливающегося потом, выискивая незамеченную.
– Слышать от вас такое о простом школьнике – отличная характеристика, Аурелиус, – сморщился в ухмылке второй. Содегберг изобразил улыбку и отвел глаза.
– Мне некоторым образом жаль, что у вас будет всего три недели, чтобы познакомиться с ним поближе, – произнес он.
– Хм, – протянул второй. – И это еще более удивительная ремарка. А вам не жаль, что он провел под вашим надзором всего две недели?
Содегберг перевел на него взгляд, снова попытался растянуть губы в улыбке.
– Едва ли мальчишка мечтает о карьере архивариуса, пусть и влиятельного, Эрик, – кисло отмахнулся он. – Эм, и в некотором роде если, скажем так, -он задумался. – Если, скажем так, – снова повторил он, – Государственная Канцелярия подтвердит свою полезность в историческом плане, то преемники найдутся, Эрик. Педантичные, неторопливые, инертные. Я готов признать за мальчиком педантичность. Он дотошен, очень дотошен. Согласны?
– Согласен, – с приемлемой готовностью ответил Велойч, раздумывая над забавной фразой о полезности Госканцелярии. Чтобы Соденберг да не доказал полезность своей богадельни? Кокетничал старик, не иначе.
– Мне все-таки кажется, что его желание проходить практику в Госканцелярии было связано с этаким, знаете ли, юношеским идеализмом. Не с желанием обосноваться в ней. А вот вам он мог бы быть интересен.
Велойча порадовало сослагательное наклонение, которое Содегберг употребил, да еще сопроводил его многозначительным взглядом. Они в любом случае говорили о первокурснике, они в любом случае говорили о разменной монете. И при этом Велойчу было интересно, что в мальчишке привлекало и Содегберга, и Армушата, и других чиновников, с чьими характеристиками он знакомился.
Странным образом холоднокровный Второй Консул оказался очарованным Фабианом. Он словно грелся в яростных темных глазах, словно загорался вместе с яростью Фабиана, которая разгоралась в нем с привлекательной неторопливостью, словно вспыхивал от любопытства, которое мальчишка проявлял к скучнейшим темам. Его было очень трудно раззадорить до такой степени, чтобы Фабиан опрометью бросался в жаркий спор на очередную животрепещущую тему: мальчишка упрямо отказывался ввязываться в спор, скрежетал зубами, сжимал кулаки, задерживал дыхание так долго, что Велойч с любопытством ждал: задохнется или нет? Нет, не задыхался, переводил дыхание, успокаивался и улыбался уголком рта; высшие силы свидетели: не будь Велойчу хорошо за сорок, эта ухмылка была бы расценена как оскорбление, и он ввязался бы в драку, чего доброго. Его счастье, что возраст был далеко не юным. Его же счастье, что даже будучи юным, Велойч вел себя скорей как прожженный интриган годах этак о семидесяти. И наверное, чтобы посмеяться над самовлюбленным Велойчем, судьба подкинула ему возможность пережить чужой юношеский пыл как свой собственный.
Три недели практики пролетели как один день; вопреки сплетням, которые Аластер вынюхал, Велойч оказался почти приличным человеком, гадким, не без этого, вредным до патологичности, способным улыбаться уродливо, тошнотворно – и при этом вдохновляюще увлеченным. Он курировал невероятно дерзкие программы, которые обладали минимальной практической выгодой, были зубодробительно наукоемкими и безумно интересными. Фабиану снились плавающие города, города в пустынях, города на околоземной орбите, невероятные исследовательские проекты, которые предстояло перепрофилировать, но не сразу, а через десятилетия, и хотелось быть причастным к этому, быть частью, что ли. Трех недель было катастрофически мало, как выяснялось, и как бы Фабиану ни хотелось снова оказаться на передовой с первым, эта невыразительная на первый взгляд работа, которую проводил второй, привлекала его не меньше.
Велойч издевался над высокими покровителями государственного сиротки Равенсбурга с особым смаком. Он начал в первый же день, когда после велеречиво оформленных и с ядом преподнесенных поздравлений по поводу начала очередной практики в Консулате сообщил о том, что в связи с некоторыми структурными изменениями государственному сиротке предстоит прохлаждаться под его опекой жалкие три недели. А затем – затем он может в очередной раз доказать свою невероятную профпригодность непосредственно Первому Консулу, который просто изнывает от нетерпения лицезреть его в своих пенатах. Второй, произносивший фразы медленно, словно убаюкивая, исследовал Фабиана не хуже туннельного микроскопа, следя за каждым движением мышц на его лице. Новость была ошеломительной, Фабиан не удержался и искривил губы на секунду, даже меньше, но второму и этого было достаточно. Он был удовлетворен.
Альбрих перенес встречу с Магистратом, чтобы лично приветствовать Фабиана. Казалось, Эраст не одобрял такого поведения, но помалкивал. Первый вынужден был спешить на встречу, Эраст не сдерживал недовольства, выплевывая распоряжения. Фабиан жаждал крови.
Юго-запад опять бурлил. Попытка Магистрата распределить энергодобывающие предприятия по другим регионам уже привела к оттоку инвестиций и валу слухов о дальнейшем ухудшении. Народ на юго-западе был горячий, волнения начались в два счета, и первый снова отправился в самое пекло. За ним увязались несколько членов Магистрата и съемочных групп. Эраст оставался в столице, потому что «Консулат», Тимбал неотлучно находился при первом при любом раскладе, и разумеется, Фабиан.
Первый был зол. У волнений, которые еще пару дней казались стихийными, к его появлению в пятьдесят четвертом округе уже определились лидеры. Причем из старой элиты, той, которую сместили около полутора десятилетий назад. Муниципалитет в полном составе был блокирован в здании, правления предприятий парализованы, лидеры бунтующих – самоуверены сверх меры. Ему не помогал опыт, самоуверенность, агрессивность, не помогало ничто: лидеры не желали идти на уступки, и не уступок они требовали от консулата, а капитуляции.