Куратор Эрдман уже ждал своих легионеров в столовой. Он сидел за отдельным столом, в позе, небрежной ровно настолько, чтобы не сходить за пренебрежительную, читал газету, которая выглядела самую малость либерально, и вообще не обращал внимания на ураган, творившийся вокруг него. Старшекурсники орали на младших, на них вынужденно орали кураторы – иначе их бы просто не расслышали, и отчего-то это успокаивало. Потому что в коридорах, в которых уже стало тихо, Фабиан ощутил на себе где взгляды, где внимание всех своих одноклассников, усиленное в тысячу крат. Ему показалось, что препарированный таракан может ощущать себя схожим образом. Почему именно таракан, а не лягушка, бабочка в конце концов? Почему именно это сравнение? И какое счастье, что такие глупые вопросы лезли в голову, отвлекая от не менее глупых, но куда более болезненных.
Куратор Эрдман повернул голову в сторону класса, сложил газету и встал.
– Доброе утро, кадеты, – вежливо и совершено бесстрастно произнес он, оглядывая их внимательно, словно считывая вживленным в сетчатку глаза сканером, кто и что передумал за ночь, кого и за что наказывать или поощрять.
Поезд приближался. Восемнадцатилетний Фабиан Равенсбург уже мог разглядеть машиниста за пультом локомотива, хотя солнце и мешало, накладывая один блик за другим на стекло. Но что оно может сделать, чтобы помешать Фабиану разглядеть человека, который выступит его проводником в новый этап, просто смешно. Он и усмехнулся, злорадно, краешком рта.
Куратор Эрдман оказался одновременно и якорем, за который Фабиан цеплялся в те первые сутки в школе, и пугалом. Он притягивал – не в силу своей личности, внешности или еще чего, а потому что он был первым человеком, заговорившим с ним. Разговора, относительно осмысленного диалога с ним не получилось. И кажется, не получалось почти до самого конца второго года. Фабиан испытывал к нему двоякие чувства: с одной стороны, недовольство, граничившее с презрением – как человек, подчеркивавший свою гражданскость, смеет быть куратором в юнкерской школе? С другой – благодарность именно за то, что Эрдман был иным. Не резким, не однозначным, не жестким, предпочитавшим действовать чужими руками, а вынужденный принимать меры лично – надевал перчатки, чтобы не испортить маникюр. Державший дистанцию с кадетами и при этом до ярости, до самозабвения радевший за второй легион.
Несмотря на близкое знакомство и почти приятельские отношения, Фабиан не знал человека Эрдмана. Невзирая на многочисленные разговоры, и в тот год, и в последующие. Невзирая на симпатию, которую тот тактично не открывал ему, но не давал о ней забыть. Эрдман был частью школы. Эрдман и остался в ней.
Перед восемнадцатилетним юношей Фабианом открылась дверь поезда. Он поднялся по ступенькам, зашел в салон, уселся на забронированное место, замер на секунду и выдохнул. Станционным ИИ был подан сигнал к отправлению, поезд подхватил его гудком. Школа оставалась сбоку, все еще сбоку, позади, а Фабиан смотрел в другую сторону. У него будет время оглянуться, но не сейчас. Сейчас он и в будущее не пытался заглянуть, оно придет, никуда не денешься. Короткая передышка между неизбежно бессердечным отрочеством и не менее жестокой юностью. Вся жизнь. Путь, о котором знал и который открывал только себе Фабиан, который должен был привести его к пока еще неопределенной, но желанной, черт побери, цели.
Прошло более четверти часа, прежде чем Фабиан выдохнул, закрыл глаза и откинулся на спинку сиденья. Будущее началось.
========== Часть 2 ==========
С первых секунд своего первого дня в школе Фабиан возненавидел ее. Она была слишком. Слишком дорогой. Слишком просторной. Одновременно слишком тесной. Слишком многолюдной – и при этом слишком бесчеловечной. Слишком чопорной и слишком суетливой. В одном коридоре, чуть ли не у одних дверей можно было встретить группу ребят, обсуждавших выступление одного из Консулов, и рядом с ней – группу их погодков, обменивавшихся порноклипами. Ни одной группе, ни одной группке, ни одному человеку не хотелось верить.
Гарнизон вспоминался с тоской. Там запрещалось многое, но сколько всего разрешалось – Фабиан с трудом вспоминал, настолько длинным оказывался список. Ему можно было прокрадываться в служебные помещения, и все, что ему светило – это быть пойманным за ухо и самую малость отчитанным суровым взрослым. Самую малость – взрослые относились к нему снисходительно. Мать позволяла столоваться с ней, на кухне смотрели на это сквозь пальцы и не были против как бы тайком подложить ему кусочек полакомей. Мать делала вид, что не замечает, хотя, может, и на самом деле не замечала, увлеченная, замотанная, утомленная работой. Школа – и та была снисходительной. К ним относились как ко взрослым, требуя дисциплины, исполнительности, и при этом позволяли быть детьми, организовывая бесконечные игры, какие-то полулегкомысленные соревнования, на которых даже проигрывая, дети выигрывали хоть что-то. У Фабиана было немного друзей там, отчего-то его семья держалась особняком; не последнюю роль в этом играло демонстративное «ваан» в имени, за которое с саркастичным упрямством цеплялся отец, и при этом, несмотря на такое отношение и благодаря ему, у него были друзья.
Аластер сидел через пару мест от Фабиана, лениво, томно жевал бутерброд и не сводил глаз с него. Под его пристальным, алчным взглядом аппетит испарялся, как роса под солнцем. У него был отвратительно клейкий взгляд, у него были отвратительно вездесущие глаза, Фабиан не мог увернуться от них, как бы ни старался. Другие дети точно так же изучали его, и изучали его точно так же исподтишка. Фабиан чувствовал и взгляды ребят постарше, взрослых – очевидно, появление нового кадета в середине триместра частым явлением не было. Да еще с такой предысторией. Но почему-то кожа болезненно реагировала именно на взгляд этого Аластера. Словно он был особенно ядовитым.
– Господа кадеты, – встав над ними, произнес Эрдман. Негромко, не прилагая заметных усилий, и при этом его голос равномерно распространился над столами. – Прошу вас заканчивать завтрак и отправляться в учебные помещения.
Кадеты притихли; Эрдман сделал шаг назад, и мгновенно, без паузы совершенно за столом загудели разговоры. Фабиан встал первым. Аластер откинулся на спинку стула, бесстыдно разглядывая его. Остальные вроде спешили, но вроде и нет. Невозможно было понять, то ли это этикет такой – не спешить, то ли это модное веяние. Фабиан осмотрел помещение, пытаясь определить, поспешил ли он, не совершил ли ничего неприличного. Осмотрел прищуренными глазами, плотно сжимая губы и нервно подергивая ноздрями – подхватил у какого-то щеголеватого парня где-то в той еще жизни. Затем, не снисходя до того, чтобы осмотреть свой класс, стал рядом с Эрдманом. Тот был ему непонятен, но знакомство с ним было куда более долгосрочным, чем с любым из других людей. Поэтому – поэтому. Фабиан не искал защиты. Он всего лишь искал определенности. А еще он умел делать каменное лицо.
Аластер перевел паточный взгляд с Фабиана на Эрдмана и ухмыльнулся отчего-то особенной кошаковской улыбкой. Она то ли была на его мордочке, то ли не было ее, оставалось догадываться. У него даже ямочки на щеках не проступали, хотя казалось бы – кокетка, вертихвостка, и при этом – никаких ямочек. До чего хорош был, двуличный стервец, что бы ни думал себе, оставалось только догадываться. И эта его улыбка, недоулыбка – она не осталась незамеченной. От глаз Фабиана мало что ускользало, хотя и казалось, что он изучал картины на противоположной стороне столовой. Но ни вальяжной позы, ни этой ухмылки Аластера он пропустить не смог. Остальные были детьми, своенравными, избалованными, самолюбивыми – и при этом детьми. В Аластере было что-то иное. Недетское. И наверняка ведь даже когда он состарится, в нем останется нечто невзрослое. Бесхитростное, наконец вырвавшееся из-под пелен его блудливой породы.
Сердце Фабиана гулко билось в груди. Он нервничал. Он не знал распорядка, не успел еще с ним ознакомиться. Он не знал класса, ни учителей – ничего. Ему не хотелось оставаться за пределами того мирка, в который его втиснули по неизвестно чьей прихоти. Тем более другого мирка у него не было. Вертеться слишком рьяно рядом с Эрдманом – это было глупо. Ему могут и не простить этого. С другой стороны, именно с высоты Эрдмана видно куда лучше, к кому стоит примкнуть, если что.