Фабиан был удовлетворен спокойствием, которое Альбрих демонстрировал после того странного свидания и после своей отставки. В конце концов, проигрывать – это искусство, талант, не без этого; жить после проигрыша – тяжелый, изнурительный труд, ничего не имеющий ни с первым, ни со вторым. На какую-то долю секунды в его голову однажды забрела мысль, робкая, виновато заглядывающая в глаза и просящая прощения уже за то, что осмелилась дать о себе знать: Альбрих что, действительно рассчитывал, что Фабиан отправится с ним в отставку? Или он все-таки был уверен, что предлагает Фабиану триумвират? Первое не имело смысла. Жена Альбриха, которая имела куда больше прав, официальных, закрепленным государством, которая наверняка воспитывалась в духе уважения и подчинения, которая не могла не понимать, что ей после развода светит не очень много материальных благ и куда меньше социальных выгод, да просто: женщина Республики – и та вильнула хвостом и предпочла строить жизнь если не с нуля, то с обрушившегося очага точно. А ведь ей припомнят, ой как припомнят, что она предпочла сбежать от обязанностей; едва ли она сможет утвердиться в свете, в котором до этого ее терпели как довесок к Первому Консулу. Мачеха Аластера, уже четвертый раз новая, с маниакальным рвением следовала новейшим веяниям в обществе, и она с огромным удовольствием злословила на ее счет – что было показательно и достоверно, с точки зрения Аластера, отражало тенденции. Фабиану, точнее фавориту Первого Консула, не светило ничего: ни материальных благ, ни прав, ни социальных бонусов, скорее наоборот – порицание и плевки в спину, ладно, если не ядовитые. Альбрих – собирался своими руками уничтожить Фабиана? Едва ли. Тогда – он рассчитывал на успех? Или – он верил в успех, поставил все на успешный переворот, при этом отчаянно рискуя? Наверное, это было куда более похоже на правду. И Фабиану страстно хотелось знать, что же такого произошло в те жалкие три-четыре дня, начиная с того идиотского свидания и заканчивая ночью потушенных факелов, в которую Альбрих проиграл все.
Небожителями – консулами, магистрами и госканцлерами – усердно создавалась иллюзия нормальной, спокойной жизни. Словно ничего не происходило и не произошло. У народа попроще всегда хватало других забот, чтобы еще и о консулах печалиться, тем более что-нибудь, да случалось с завидным постоянством. К примеру, Академия гудела: профессор политологии был застукан со студентом в недвусмысленных, а посему чрезвычайно компрометирующих обстоятельствах. Случай обсуждался на студенческом совете. Фабиан, бывший его председателем – и зачем ему нужно было еще и это бремя? – пытался воспротивиться, но безуспешно. Народ жаждал крови, и эта же жажда привлекла Аластера, причем ублюдок решил в самоубийственном порыве подразнить стервятников: он объявился на заседании совета одетым в неоново-розовую рубашку, невероятные серебристые брючки, успешно прикидывавшиеся лосинами, мало того – накрашенным и в туфлях на среднем каблуке. Он все еще учился в Академии, хотя Фабиан подозревал, что грядет четвертый и окончательный раз, когда его вышвырнут из нее, на сей раз без права восстановления.
Эффектное появление Аластера не прошло незамеченным. Скорее всего, он именно этого и добивался и подходил и усаживался на заднем ряду в конференц-зале с эффектностью заслуженной куртизанки, а затем долго еще окликал знакомых, приветствовал их и щедро осыпал аудиторию воздушными поцелуями. Аластера знали многие, и многие из них его недолюбливали, поэтому гул в помещении стоял изрядный. При этом его языка побаивались, поэтому никто не рисковал одернуть его, воззвать к совести или просто приказать: «Угомонись». Фабиан мог бы – но не находил целесообразным, его это шоу представление развлекло, заодно и предоставив возможность оценить настроения масс. Аластер уселся наконец, закинул ноги на спинку стула впереди и томным движением достал свой коммуникатор – огромную бандурину, отчего-то в чехле из нежно-зеленого меха. Фабиан с интересом наблюдал за его маневрами и за тем, что творилось в зале: на Аластера оглядывались, косились, шушукались, с упреком смотрели на членов студенческого совета и ждали, что хотя бы они что-то предпримут. Ему было сложно оставаться серьезным, и было интересно: сколько совращенных профессоров на счету у этого колибри.
Следующие четыре часа были набиты под завязку руганью, гневными и пафосными речами в адрес самых разных людей, обвинениями всех подряд во всевозможных прегрешениях, ловкими и грубыми переходами на личности и сопутствующими оскорблениями, и неловкими попытками членов студенческого совета прекратить балаган. Фабиан помалкивал, ухмылялся, следя за наиболее отъявленными блюстителями нравственности и наслаждался действом. Которое было тем замечательней, чем активней в нем принимал участие Аластер. Все-таки этот ублюдок был невероятно хорош в роли адвоката дьявола: все эти его «да, но…», «а если бы ваш брат пришел и…», «вы не потому ли так злитесь, что что-то такое о себе подозреваете» и прочее мирному обсуждению проблемы не способствовали. Фабиан уже знал, что и профессор отправлен на заслуженный отдых, и студента настоятельно просили перевестись куда к дому поближе до тех пор, пока он не согласился. Инцидент вроде был исчерпан. И все равно природа человеческая требовала поплясать на чужих костях.
Заседание студенческого совета было в принципе никому не нужным, хотя идея сделать его открытым оказалась полезной: на него в очередной раз обратили внимание, Аластер заполучил нескольких поклонников, на два порядка больше врагов, причем последнее радовало его несравненно больше. Фабиан, искренне считавший это время бесцельно убитым, но не желавший признаваться в своем цинизме публично, потренировался произносить речи, в которые не верил ни на гран, с риторикой, от которой его воротило, со всей страстью убеждая толпу, о которой у него сложилось пренебрежительное отношение. И он злорадствовал: не просто получилось, а получилось очень хорошо. И тут же он с издевательским снисхождением похлопывал себя по спине: до чего хорош, щегол, до чего самовлюблен!
Аластер полулежал на диване, вытянув ноги, расстегнув свою отвратительно-розовую рубашку, и следил за Фабианом из-под тяжелых век. Перед ним стояла бутылка с многоградусным пойлом, каковых километры полок можно созерцать в дискаунтерах. Фабиан не разделял любви Аластера к «много пойла», предпочитая что-то, обремененное вкусом. И поэтому он изучал вино в бокале. Аластер ухмылялся; он выглядел счастливым, бесконечно довольным жизнью; при всем при том Фабиану казалось, что в его разнузданном поведении есть что-то отчаянное. Но Аластер всегда был самоубийственно любопытен и одновременно до отвращения осмотрителен. Наверное, и в его странном, истерично-радостном настроении ничего удивительного не было: Аластер прогулялся по самому краю пропасти, заглянул в нее – и ничего ему не сделалось.
– А кста-а-ати, – неожиданно протянул Аластер. – Я тут говорил с та-аким офигенным типом намедни. Он знает того австралопитека, который был главным охранником твоего Альбриха. То ли служили вместе, то ли Альбрихов австралопитек ему в карты машину продул, то ли этот тип австралопитеку кучу талеров должен. Мутная история, Фальк. Как всегда у этих бруталов, которые не могут жить без того, чтобы не придумать еще один повод пожертвовать во имя. Так ты представляешь, Альбрих вошел в совет директоров оружейной корпорации. Бедняжка Эн-Ти так убивался, что на первого канцлера охоту вело куда меньше людей, чем теперь на почти главного оружейника.