Как и все люди, которых Фабиан знал, как Оппенгеймы, как он сам, Валерия была двулична. Это было неудивительно, более того, ее двуличность была для Валерии, наверное, вопросом выживания. Валерия усердно разыгрывала смирную и безвольную дочь на глазах у госпожи Оппенгейм, была более открыта с отцом, но и ему не позволяла видеть себя иную, которая очень привлекала Фабиана. Например, когда она выступала с докладом: Валерии требовалось время, чтобы справиться с волнением, но когда она наконец забывала о нем – тогда с увлечением рассказывала, с жаром спорила, упрямо отстаивала свое мнение. Потом, после выступления, она могла сидеть в уголке с трясущимися руками, и Фабиан находил ее реакцию не менее привлекательной. Она привлекала его и внешне – своим ростом, четкими, немного тяжелыми чертами лица, низкими мужскими бровями, умением глядеть прямо в глаза. Она нравилась Фабиану; более того – он был доволен Валерией. Но еще более он был доволен тем, что Валерия не вмешивалась в его жизнь. В отличие от ее матери, которая из пятых рук узнала, что Фабиан присматривает себе квартиру и потребовала, чтобы и Валерия участвовала в поисках. Пришлось убеждать скандальную тетку, что Валерия будет помогать ему в поисках их общего дома, а пока всего лишь будет гостьей в его квартире. В отличие от госпожи Оппенгейм, которая, потерпев поражение с квартирой, начала требовать от Фабиана определенности со свадьбой. Пришлось обещать, что свадьба будет непременно, как только он почуствует себя достаточно уверенно на своем посту. Оппенгейм выразительно поднял брови и выпятил нижнюю губу, всем своим видом говоря: хорошо бы это случилось в ближайшие двадцать лет. И о как восхитился Фабиан, когда Валерия, заметив мину своего отца и правильно истолковав ее, не зарыдала от отчаяния, а вредно ухмыльнулась и уткнулась в тарелку, чтобы скрыть эту ухмылку от матери.
Фабиану доставляло удовольствие наблюдать за тем, как она меняется, расцветает – наверное, это было верное слово, чтобы охарактеризовать изменения, происходившие в ней. Валерия начинала интересоваться своей внешностью, модой, переставала сутулиться, даже молчала иначе, оказываясь рядом со своей матерью – не обреченно, а терпеливо. Она перестала вздрагивать и заливаться краской, когда Фабиан обнимал ее и прижимал к себе, когда чмокал ее в щеку. Наверное, не в ее природе было только умение быть в центре внимания: она предпочитала держаться в тени. И чем больше Фабиан осваивался в своей новой роли – неодинокого молодого человека, тем больше убеждался: наличие спутницы из хорошей семьи расценивалось как достоинство. Маниакально оберегающий свой статус холостяка Велойч – и тот одобряюще улыбался, когда Фабиан ссылался на встречу с Валерией, обещал прийти на прием не один или что-то другое.
Фабиан время от времени вспоминал фантазии своих однокурсников о том, датировавшиеся семестром этак вторым-третьим, как они будут пить не просыхая не менее трех недель после окончания учебы и обретения вожделенного диплома. Или как пустятся во все тяжкие где-нибудь на Сейшельских островах, так, что оттуда в ужасе расползутся все черепахи, не иначе. Или… что угодно, фантазия у двадцатилетних юнцов была буйная, но ограниченная, ее хватало только на то, чтобы гипертрофировать знакомые им пороки, которых едва ли насчитывалось больше пяти-семи. Что-то подсказывало Фабиану, что тот же скучный Оппенгейм мог бы составить список раз этак в пятьдесят длинней. Но все равно: они, тогда двадцатилетние, уставшие от бесконечной зубрежки и погони за еще одним престижным местом для стажировки, за еще одной возможностью выделиться из массы таких же юных, привлекательных, самоуверенных, умных, но малоопытных молодых людей, мечтали о том блаженном времени, когда не будет этого, а будет передышка перед еще одной битвой. И вот – Академия осталась позади, и ни малейшего желания предаться всем и всяческим радостям жизни Фабиан не испытывал. Более того, он жаждал уединения. Садукис и Велойч с пониманием отнеслись к просьбе отсрочить вступление в должность на две недели, и Фабиан готовился провести их вдали от столицы. И даже вдали от Аластера – ото всех. Он поставил Валерию в известность как бы мимоходом, что позволил себе передышку перед началом работы. Она ожидаемо положила руку ему на предплечье и прижалась к нему, заглянула в глаза; Фабиан криво улыбнулся и потерся щекой о ее щеку. Наверное, нужно было пообещать ей обязательно взять с собой в следующий раз, но пока все кодексы чести в мире, угроза остракизма или что там еще не могли заставить его поделиться своими планами с ней, почему-то именно с ней.
Фабиан всего лишь хотел съездить в тот гарнизон, в котором родился и вырос. Напомнить себе, как это было, вспомнить о родителях, возможно, убедиться, что его воспоминания все-таки верны. Аластер бы не понял его, но пришел в восторг, особенно если отвезти его туда, где погиб отец: едва ли бы что-то осталось от тех событий, наверняка же все отремонтировано либо отстроено заново, но сама мысль о кровавых событиях подейстовала бы на охочего до извращенных картинок Аластера предсказуемо, приведя в восторг. Валерия могла бы не понять его, но наверняка почувствовала бы что-то, понимающе молчала, ждала бы, когда Фабиан сможет рассказать ей хоть что-то, пояснить – поделиться, как знак высшего доверия, а к этому он был совсем не готов. Фабиан сам не понимал, что вынудило его решиться именно на такую передышку, но он был уверен: ему нужно провести это время именно так.
Гарнизон находился на том же месте, а фронтир отодвинулся далеко на юг. Поэтому и гарнизон был сокращен в три раза, и поселок рядом с ним разросся до такой степени, что четыре года назад был признан городом. Социальные работники, которые определяли Фабиана в интернат, работали в местной школе, начальник гарнизона, который ходатайствовал о присвоению Фабиану статуса государственного сироты, был переведен в регион, а центр ИИ, в котором работала его мать, из одноэтажного барака превратился в четырехэтажное здание за высоким забором. Центр имени Хелены Фальк. Фабиану охотно предоставили возможность ознакомиться с ним изнутри, и он был –не восхищен. Удовлетворен, скорее, и при этом не мог не находить это забавным. Мать едва ли смогла бы стать руководителем этого центра, а смерть сделала ее местной иконой.
Потом были бесконечные дни на берегу местного озера, которое тоже изменилось за четырнадцать лет. Тот пляж, на который Фабиан и его приятели-школьники бегали тогда, превратился в благопристойный городской. Пришлось искать места поукромней, довольствоваться небольшими полянками, берегом, поросшим травой, и странной, вязкой тишиной, в которой запутывались звуки, доносившиеся с пляжа. Озеро казалось мальчику Фабиану огромным, бесконечным, похожим на море, на котором и штормы случались и даже корабли ходили. А то, что лежало перед Фабианом-почти главой совета, было средних размеров лужей, по которой время от времени носились одно-двухместные катера; всякие посудины крупней были уже непропорционально, претенциозно большими.
Фабиан навестил и дядю Равенсбурга, который был еще жив, развлекал себя очередным томом неизданных мемуаров, возмущался, что его, родственника героев Республики и Равенсбурга, между прочим, ваан Равенсбурга, не осыпают почестями и не приглашают служить на какой-нибудь почетной и необременительной должности где-то в центре. Дядя Равенсбург был стар, вроде безобиден и отвратительно скучен, даже несмотря на свой неуемный темперамент. За полтора часа, которые Фабиан провел в его берлоге, дядя ваан Равенсбург восемь раз вскакивал с проклятьями в адрес Консулата, пять раз обвинил ублюдочного Артемиса в том, что тот лишил его части наследства, и два раза Хелену Фальк в том, что она была шлюхой, жаждавшей выйти за Равенсбурга – любого из Равенсбургов. Фабиан не принял всерьез ни одно из этих обвинений, но выйдя, сказал себе: он видел своего дядю в последний раз.
По возвращении в столицу Фабиан встретился с маклером, получил от него ключи и наконец остался один в своей новой квартире. Отчего-то она казалась ему неприлично огромной, хотя у того же Аластера хоромы были на порядок больше; в укромных апартаментах, в которых в свое время требовал от него чего-то Альбрих, а теперь пестовал свою значимость Гидеон Садукис, гостиная была больше, чем вся квартира Фабиана . А здесь если праздновать какой-нибудь юбилейный день рождения или лотерейный выигрыш талеров этак в пятьсот миллионов, то больше двадцати человек не пригласишь. Хотя даже такое количество гостей казалось Фабиану запредельным – это была его квартира, и сама мысль о том, чтобы терпеть в ней всякий сброд, казалась ему просто отвратительной.