Затем Фабиан шел к машине; Александра вошла в дом, закрыла входную дверь и привалилась к ней. Она спрятала лицо в ладонях и недоверчиво засмеялась.
========== Часть 18 ==========
Фабиан требовал, чтобы Аластер познакомил его со своим дилером. Аластер смеялся и отказывался. Фабиан требовал, чтобы Аластер прекращал потреблять свою дурь и отправлялся на лечение в клинику, благо папенька без вопросов отстегнет любую сумму на благое дело, и Аластер смеялся еще громче.
– А зачем? – спрашивал он.
Фабиан приводил самые разные аргументы: это отвратительно, противоестественно, это разрушительно, особенно учитывая любовь Аластера к экспериментам и его жажду попробовать новые вещества. Фабиан консультировался с самыми разными людьми – химиками, психиатрами, токсикологами, социальными работниками, как бы невзначай, как бы из праздного любопытства, и примеривал все, что узнавал, на Аластера. Тот смеялся, звонко, громко, одновременно и радостно и горько, и отмахивался от забот Фабиана. Его интересовали самые разные вещи, все еще интересовали, но Фабиан не мог не отмечать, что интерес Аластера становился все более однобоким, все сплетни, которые его привлекали, были как-то связаны либо с сексом, либо с наркотиками; с ним становилось все труднее говорить на общие темы, и Фабиану хотелось заполучить какое-то право, непонятно какое, но достаточное для бюрократов, чтобы быть в состоянии упечь Аластера в клинику пусть даже против его воли. Потому что Аластер всегда был хорошеньким мальчиком, становился хорошеньким, а затем и ослепительно прекрасным юношей; но Фабиан превратился в мужчину – сам не заметил, кажется, еще учился в Академии, просто понял однажды, что он – мужчина, взрослый человек, а Аластер оставался юношей. Он словно сделал глоток из колодца вечной молодости – был тонкокостным, с кожей прозрачной, мерцающей, фарфорово-белой, с беззаботным юношеским смехом, с шелковыми розовыми губами – и отказывался взрослеть. И Аластеру тем легче было сохранить иллюзию вечной молодости, чем категоричнее он отказывался выползать из своего логова на улицу. Фабиан не был уверен, что он когда-либо после училища проводил с Аластером время на свежем воздухе. Этот говнюк знал все о клубах, о людях, которые по этим клубам шатались, о людях, которые отказывались светиться в этих клубах, а предпочитали замкнутые общества с самыми разными интересами, устраивал вечеринки у себя дома, время от времени выбирался на вечеринки к знакомым, ночи проводил, развлекаясь, и ночью выглядел эфемерным, почти призрачным юношей. Днем Аластер спал, и Фабиан, когда видел его, удивлялся, насколько неестественно старым он казался в солнечном свете, насколько плохой была его кожа, какими безжизненными – волосы, как неприятно дрожали его руки.
Аластер все-таки оставался умным, пронырливым, проницательным стервецом. В один прекрасный вечер он бросил рядом с Фабианом совсем маленький сверток и грациозно опустился на него. Он потянулся к губам Фабиана и застыл в сантиметре от них.
– Ты должен любить меня всю ночь, Фальк. Страстно и непрерывно, – с придыханием произнес он и засмеялся.
Фабиан вытянул из-под него сверток и поднес к его носу.
– За это? – скептически спросил он.
– За это, – охотно подтвердил Аластер, устраиваясь на его коленях. – Я, кажется, рассказывал тебе, что люблю твою кипельно-белую репутацию настолько, что не скажу ни слога, ни звука из имени того гениального нелюдима, которого знает один знакомый одного знакомого одного человека, которого я знаю, но не хотел бы знать. И между прочим, ты должен мне ужин из «Четырех сезонов», – торжествующе закончил он.
– Только если это будет ужин в «Четырех сезонах», – недовольно огрызнулся Фабиан, подозрительно глядя на него.
Аластер упал на диван и раскинул руки.
– На кой мне тащиться в этот вертеп, Фальк? Это тебе нужно стветиться на людях, обращать на себя внимание, что там еще. Мне же хочется всего лишь насладиться их кухней, – словно в полусне говорил Аластер, слабо улыбаясь. – О, их птица, о, их десерты… Между прочим, – внезапно вскинул он голову, и остро посмотрел на Фабиана, – это странная штука, что ты держишь в руке. Утоляет боль, кажется, не сказывается на интеллекте, почти не влияет на память, но человек становится обжорой.
– Обжорой? – хмыкнул Фабиан, вспоминая тощего и сутулого Содегберга, который пил черный кофе без сахара, а на тех званых вечерах, на которых Фабиан его встречал, мог весь вечер отсидеть над крошечной порцией закуски. По крайней мере, раньше Содегберг вел себя именно так.
– И говорливым, – неодобрительно цыкнул Аластер и осуждающе покачал головой.
Фабиан вспомнил несколько последних встреч с Содегбергом и усмехнулся: от него не требовалось произносить даже формальных реплик типа «Да что вы говорите», Содегберг говорил и за себя, и за того парня. Он разбрасывался громкими и напыщенными фразами, спорил с самыми разными виртуальными противниками, которых Фабиан не без усилий узнавал, и при этом бесконечные словесные потоки, которые извергал из себя Содегберг, оказывались малоинформативными. Или Фабиан был пока недостаточно ловок, чтобы даже в этой словесной шелухе отыскать жемчужин на пару ожерелий.
– Я с огромным удовольствием задолжаю тебе пять ужинов из «Четырех сезонов», если ты начнешь терапию, Армониа, – сказал Фабиан, глядя на него.
Аластер картинно уронил голову, прикрыл глаза рукой и застонал.
– Фальк, не строй из себя всеобщего спасителя, и я не буду говорить, куда тебе засунуть твое благородство, – скривился он. – Займись лучше своей личной жизнью. Александрой Рушити, например. Или Агнией Колмогоровой, которая очень хочет получить долю твоей личной жизни.
Он неожиданно ловко перевернулся на бок и, облокотившись, прищурил глаза, разглядывая Фабиана.
– Нет, я могу понять прекрасную амазонку Александру Рушити, я могу понять и тебя, позарившегося на нее. Но мой драгоценный Фабиан, эта Агния, которая могла бы сойти за милашку, она тот еще чирей на заднице. И она хочет тебя. А что эта Колмогорова хочет, то она получает, – мурлыкал он, сыто улыбаясь.
– Что, и Велойча? – деланно ужаснулся Фабиан.
Аластер захохотал.
– Дама Летиция гетеросексуальна окончательно и бесповоротно, даже моя маменька не может припомнить, была ли у Велойча хотя бы одна любовница, хотя бы для приличия, – самодовольно говорил он, оседлывая Фабиана. – Нет, милый, нет и еще раз нет. Эта Колмогорова наверняка просто хотела просочиться на такое событие. Твоя теща расстаралась на славу.
Фабиан обхватил его талию руками; он рассеянно поглаживал пальцами прохладную кожу Аластера. Услышав его слова, Фабиан поморщился, недовольно цыкнул.
– Оставь, – раздраженно бросил он. – Я ничего не имею против Оппенгейма даже в качестве будущего родственника. Но эта горгулья… она – горгулья.
– А моя маменька была бы в восторге от такого зятя, как ты, милый, – захихикал Аластер, лаская языком его шею. – И она прелесть, не считая этих шавок. Восемь пудельков, милый, восемь!
– Ты предлагаешь мне жениться на тебе? – с любопытством спросил Фабиан. Аластер с упреком посмотрел на него. – Ты хочешь жениться на мне? – предположил он.
– Чем ты слушаешь, Фальк, – надулся Аластер, неторопливо расстегивая ему рубашку. – Моя маменька была бы не против заиметь тебя в качестве зятя. Она сама все еще Армониа, но отродье от того тренера зовут Томассон. Не путать с Томазин, – сострил Аластер и захохотал. – Ей уже девятнадцать. Можешь брать.
Фабиан поморщился. Он встал, удерживая на себе Аластера, пошел в спальню. Аластер крепко обхватил его ногами.
Аластер спал, редко и тяжело дыша. Фабиан проверил его пульс, коснулся рукой холодного и покрытого липким потом лба. Затем он огляделся. Немногим раньше Аластер устроил грандиозный ремонт в своей квартире, и ко многому в ней Фабиан все еще не мог привыкнуть. Мебель тоже была новой, и пока Аластер спал, можно было беспрепятственно отыскать, куда он прятал наркотики. Что Фабиан найдет не все, он не сомневался, Аластер был мастер прятать свои стафы в своей квартире, но лишить Аластера хотя бы некоторых – уже хорошо. В какой-то момент он вздрогнул и оглянулся. Аластер следил за ним и ухмылялся.
– Да, да, милый, и там, – оскалил он зубы, недобро зарычал и облизал губы, стирая пальцем кровь из трещины на нижней губе.