– Сегодня слишком чудесный вечер, чтобы продолжать споры о политике, вы не находите, Сергей? Прошу вас, давайте поговорим о чем-то более гуманном, – предложил он. – Леон, мне кажется, вы тоже должны успокоиться, – обратился он к историку.
– Конечно, дорогой коллега, – натянуто улыбнулся Арутюмов.
Ваан Лорман обратился к Фабиану, который за секунду до этого почувствовал, как дикий зверек, кожей ощутил, что к нему сейчас повернется сам ваан Лорман, улыбнется покровительственно и куда более естественно, чем тот же Эрдман, и спросит добродушно что-нибудь такое, обтекаемое, снисходительное, и в его тоне будет нечто особенное. Приметное. Как что-то вроде знакомое, но что очень сложно вспомнить легко, навскидку.
– Как вы ощущаете себя в конце вашего первого триместра в нашей славной школе, молодой человек? – повернувшись и подавшись вперед, улыбаясь тонкими бескровными губами и как бы в улыбке прищуривая светлые, почти бесцветные глаза, поинтересовался ваан Лорман.
У него и кожа была бескровной. Белой, ухоженной, нисколько не похожей на пергамент. Светлыми же были волосы, зачесанные назад. Непонятно было, седина это или все те же белые, блондинистые волосы. Но это был ваан Лорман, человек, к которому даже директор школы относился с заметным почтением. Фабиан вытянулся вверх. Приходилось делать это, сидя на стуле. Стоять было бы эффектней, можно было бы заодно и каблуками щелкнуть.
– Я ощущаю себя почти дома, – степенно ответил он. – Наверное, мне еще предстоит привыкнуть ко многому. Но я рад и благодарен республике за эту возможность стать достойным представителем выдающейся школы.
Ваан Лорман откинулся назад и осмотрел его своими бесцветными глазами. У него даже улыбка потухла, сменившись заинтересованной гримасой. И снова вспыхнула.
Фабиан, кажется, смог подобрать сравнение. Асфальт, если его расколоть особым образом, мог поблескивать такими мутными, сальными и при этом яркими нефтяными бликами. Он мог даже сойти за нечто ценное на несколько дней, если бы его подобрал движимый сиюминутными, но такими сильными эмоциями ребенок. Фабиан пережил не один эпизод в своей жизни, когда в нем просыпалась жажда собирательства. Одно время это были брелки, затем – какие-то невразумительные нашивки. И да, камни тоже. Когда Фабиан собирал их и складывал в красивую жестяную коробку из-под печенья, ему казалось, что он всегда будет помнить, где и как нашел камешки, что они будут означать для него. Затем, по прошествии нескольких месяцев – Фабиан начал учиться в школе – он обнаружил в укромном месте эту коробку. Коробка была красивой, и она пригодилась впоследствии. А камни – щебень, галька, симпатичные, но настолько вездесущие – были выброшены, и уже через три минуты Фабиан не смог бы определить, какой из камешков под его ногами претендовал полгода назад на звание настоящего сокровища.
Ваан Лорман казался ему не банальным галечником, слишком скудной расцветки тот был. Не куском гранита – тот был плотным, надежным и непритязательно-монохромным. А асфальт мог сойти за многоцветное нечто, за всемогущий и всеведущий минерал, например, за магический камень. За загадочное творение, в конце концов.
– У нас растет великолепная смена, коллеги, – после секундного замешательства и наполненной самолюбивым вниманием паузы, отозвался ваан Лорман. Затем он оглядел других людей. – Тот факт, что наша смена уже в таком возрасте способна мыслить этическими категориями, я воспринимаю как личную заслугу. Не так ли, Сергей?
– Возможно, пока еще рано говорить о сформированности этических категорий, господин ваан Лорман. – Эрдман отвечал неторопливо, почти меланхолично, с обостренным интересом изучая содержимое бокала. – В конце концов, нашему собеседнику еще не исполнилось и двенадцати лет. Этика в таком возрасте все еще обусловлена внешними стимулами и ориентирована на внешние плоды. Но я соглашусь с вами, что мы наверняка получим достойного члена нашего общества. А до тех пор – нашего коллектива. Согласны, Фабиан?
Тот изготовился встретить взгляд Эрдмана и ответил ему взглядом, в котором детская, наивная честность прикрывала вызов и подозрительность.
– Разумеется, господин Эрдман, – ответил Фабиан.
– Мне будет позволено поинтересоваться вашими планами на будущее, наш молодой друг? – спросил ваан Лорман. – Или вы еще не заглядывали в будущее?
– Возрастные психологи вполне обоснованно считают, что в таком юном возрасте дети едва могут с достаточной степенью осознанности строить планы на будущее, господин ваан Лорман, – неожиданно оторвавшись от бокала, вмешался Арутюмов. – Глупо требовать от малолетки вменяемых долгосрочных планов.
– Вы очень недоверчивы к людям, Леон, и слишком доверяете книгам, – плавно поведя рукой, словно отметая возражения, отозвался ваан Лорман. – Теоретики способны на абстрагирование, но жизнь способна удивить нас всех. Я стар, Леон, но до сих пор верю в чудеса, и я готов подтвердить это под присягой: чудеса случаются. А вы, наш юный друг, верите ли вы в чудеса?
– Я не знаю, что такое чудо, – на секунду задумавшись, ответил Фабиан. – Если вы объясните мне, что это, я скажу вам, верю ли я в них.
Ваан Лорман засмеялся, и Фабиан не смог найти чего-то в его смехе – искренности, непосредственности, что позволило бы ему вторить. А за ваан Лорманом засмеялся Арутюмов. Как будто нехотя, вынужденно, но затем увлекаясь и звуча вполне искренне. Эрдман вежливо улыбнулся и предпочел пригубить вина. Бокал удобно закрыл лицо, и не было заметно, что его губы кривятся в двусмысленной гримасе. Ваан Лорман, в достаточной степени насладившись вниманием, завел разговор на огульные темы: образовательная политика – очень округло, одновременно и хваля и ругая инстанции всех уровней, немного погоды, немного литературы, немного восторга в адрес современной молодежи. Фабиан пытался не концентрироваться на десерте полностью: пирог был вкусным; хотелось добавки, но и наставления матери помнились очень хорошо: не спешить, чтобы не приняли за плебея, даже если от голода желудок в узлы скручивается, относиться к еде с уважительным снисхождением, не более. Фабиан и не спешил, отвлекая себя изучением голосов учителей. Они говорили по-другому, шутили по-другому, интонация у них отличалась от привычной, изученной в классных комнатах. Это было интересно и занимательно, и очень хотелось добавки.
Ваан Лорман поднялся со стула, тяжело опираясь на вычурно красивую трость. Фабиан послушно встал следом и замер у своего места; остальные всего лишь обозначили желание встать. Ваан Лорман попрощался, зачем-то потрепал Фабиана по голове и неторопливо направился к выходу. Фабиан снова сел; Эрдман предложил ему еще пирога, и Фабиан сдержанно поблагодарил его. И при этом его интересовало одно: этому ваан Лорману действительно нужна трость? Сослуживцы отца, получившие раны, вынужденно пользовались костылями во время всевозможных терапий, а иногда и много позже их. Но они ходили иначе, они использовали костыли, а потом и трости по прямому назначению, опирались на них, а не переставляли так элегантно.
Эрдман отвел Фабиана в дормиториум второго легиона и снова остался в помещении до тех пор, пока тот не накрылся под одеялом и вытянулся. Затем он пожелал спокойной ночи, помедлил и спросил:
– Вы ведь не имеете ничего против одиночества, Фабиан?
Фабиан приподнял голову с подушки.
– Нет, господин Эрдман, – ответил он, борясь с недоумением.
– Хорошо. В таком случае спокойной ночи.
Наверное, Фабиану было положено бояться – одиннадцатилетний сирота, огромная комната, наполненная упругой тишиной, непонятные гулкие звуки за ее стенами. Но он спал крепко и без снов.
Следующий раз Фабиан встретил ваан Лормана через неделю с небольшим. Он бежал в корпус второго легиона, чтобы переодеться и успеть в столовую. В переходе от спортивного зала к общему корпусу у окна стоял ваан Лорман и смотрел в окно, заложив руки за спину и отведя голову назад.
– Фабиан, – меланхолично произнес он и слабо улыбнулся. – Наш дорогой новичок ваан Равенсбург. Добрый день.
Фабиан замер в нескольких метрах.
– Добрый день, господин ваан Лорман, – подозрительно глядя на Лормана, отозвался он.
– Вы проводите много времени в спортивном зале, как я слышал. Похвальное рвение, смею заметить. Дисциплинируя тело, мы дисциплинируем и дух. Или иначе: для того, чтобы дисциплинированно относиться к телу, мы должны сначала приучить к послушанию нашим идеям нашу волю. Как вам нравится наша школа?