Фабиан улыбнулся Валерии, которая решила приготовить кофе, и снова попытался связаться с Аластером. Полтора часа назад этот блудливый кошак был в каком-то клубе и подозрительно, истерично весел. Час назад он решил, что ему надоело и пора отправиться домой. Через двадцать минут Аластер добрался до своей квартиры и отчитался перед Фабианом голосом примерного мальчика. И уже пятый вызов оставался неотвеченным. Валерия принесла кофе; Фабиан улыбкой поблагодарил ее и опустил на подлокотник руку с коммуникатором. Она устроилась рядом с ним и положила голову ему на плечо. Немного поколебавшись, она сказала, что хочет принять предложение своего куратора о трехмесячной практике на крайнем севере и поучаствовать в возведении жилого поселка нового типа. Фабиан рассеянно отвечал, что это замечательное решение, механически интересовался, когда именно начинается ее практика, что для этого нужно, и прочее, что обычно спрашивают в таких случаях, и злился все сильней, что она рассказывала ему всю эту чушь и никак не затыкалась, чтобы ему можно было еще раз вызвать Аластера.
– Наверное, свадьбу придется еще немного отложить, – осторожно сказала Валерия.
Фабиан медленно повернулся к ней и нахмурился.
– Дорогая, разве есть что откладывать? Мы еще не определились с датой. Даже с годом, в общем-то. И почему я слышу в твоем голосе беспокойство? – спросил он.
Валерия пожала плечами и погладила его по груди. Отвратительный покровительственный жест. Словно тренер пытается успокоить нервничающего жеребенка.
– Мама считает, что слишком долгие помолвки – это… не есть хорошо, – туманно отозвалась она и снова прижалась к нему. Через несколько секунд она вздохнула.
– Мама упрямо цепляется за свои представления о примерном ребенке и примерной семье, которые вышли из моды лет триста назад, Лери, – сухо отозвался Фабиан.
– Она не нравится тебе, – с любопытством глядя на него, установила Валерия.
– Отнюдь, – он широко улыбнулся. – Я нахожу ее исключительно деятельной женщиной и не могу не уважать за стремление обеспечить благополучие семьи. Но да, я не согласен с ней по многим пунктам, и один из них – ты, Лери. Надеюсь, ты не против.
Валерия прижалась к его груди.
– Я обеими руками за, Фабиан, – тихо сказала она.
Фабиан похлопал ее по спине и снова попытался вызвать Аластера. Вызов снова остался неотвеченным.
– Лери, милая, – сквозь зубы процедил Фабиан. – Мне нужно отлучиться в одно место. Проведать одного человека. Я очень хочу верить, что ничего не случилось, но хочу лично убедиться в этом. Не сердись, дорогая, я очень хотел провести это время с тобой, но… увы.
Он положил руку ей на щеку и поцеловал. Валерия грустно смотрела на него. Кажется, и упрек в ее взгляде тоже читался, но это было совсем неважно. Фабиан залпом выпил кофе, поцеловал ее и пошел к вешалке.
– Ты не расскажешь, что это за человек? – спросила она, вставая.
Фабиан, застегивавший плащ, повернулся к ней.
– Мой одноклассник, – ответил он. Его голос, интонация тихо признавались Валерии, что он нервничал. Только это и примиряло ее с необходимостью оставаться одной. – У него сейчас сложный период в жизни. Я беспокоюсь.
– С ним все будет в порядке, – успокаивающе произнесла она.
Фабиан пристально смотрел на нее. Он заставил себя улыбнуться.
Он обнаружил Аластера на полу в гостиной, лежавшего рядом с диваном в собственной блевоте, моче и кале. Вокруг были рассыпаны таблетки и порошок. Пульс почти не прощупывался, зрачки почти не реагировали на свет, дыхание почти не угадывалось. Счастьем было, что на крыше здания была оборудована вертолетная площадка для вертолетов и волокоптеров, и Аластера уже через десять минут увозили в больницу. Фабиан добирался до нее по земле.
То ли в насмешку над родными, то ли по совсем иным, куда более благородным причинам Аластер указал Фабиана как своего распорядителя на случай утраты дееспособности, и ему пришлось принимать решение о реанимации, о палате, о многих и многих вещах, с которыми Фабиану раньше не приходилось сталкиваться настолько близко.
Валерия позвонила через час, поинтересовалась, как дела.
– Он еще жив, – невесело усмехнулся Фабиан. – Врачи пытаются быть оптимистами. Прости, что не позвонил тебе сразу, милая. У меня совсем не было времени.
И казалось, что кризис позади: состояние Аластера стабилизировалось, он пока был в коме, но врачи уже говорили о реабилитации, но Фабиан никак не мог заставить себя уйти из больницы. Словно это будет бегством. Прогулявшись по оранжерее, Фабиан отправился в палату к Аластеру.
========== Часть 19 ==========
После разговоров со врачами, с, черт бы их разодрал, полицейскими – видите ли, предварительные результаты токсикологической экспертизы позволяют с достаточной степенью вероятности установить, что вещества, которыми отравился Армониа, изготавливались и распространялись нелегально, с адвокатами, которые были просто счастливы, что их взодрали ночью по такому поводу, с отцом и очередной мачехой Аластера, которые были почти не удивлены случившемуся, снова со врачами, которые во избежание очередных разносов вдобавок к тем, которые Фабиан уже устроил в медицинском центре вели себя как заправские угодники, он решил перевести дух. В медицинском центре, который категорически настаивал на том, что не имеет ничего общего с теми ужасными больницами из доконсульских времен и даже с этими ужасными больницами где-нибудь на периферии, была чудесная оранжерея, замечательный комплекс медитационных комнат и даже экуменистическая часовенка. Но оранжерея показалась ему слишком вычурной, медитационные комнаты слишком заброшенными, а в часовню он долго не мог решиться и зайти. И все это время в голове пульсировал невнятный вопрос: то ли «как?», то ли «почему?».
Странное дело, перед дверью часовенки Фабиан провел куда больше времени, чем думал сам. Казалось: вот только стал перед ней, только поднял руку, только задумался, браться ли за дверную ручку – и за окном рассвело, хотя за пару мгновений до этого окна упрямо сдерживали, не пропускали внутрь в ярко освещенные помещения рассветные сумерки. И что делать в той часовенке, Фабиан не понимал. Он представлял: Республика не имела ничего против еще одной структурирующей силы, поощряла лояльность себе, высказанную еще и таким способом – на экуменической службе, во время экуменической же медитации. В школе ли, в академии, потом, в консулате всякое благое дело если не начиналось совместной медитацией, то заканчивалось им. В этом не было ничего обременительного, наверное, ничего привлекательного тоже. Это было не ритуализировано и поэтому для одних привлекательно, других отвращало. Кому-то были нужны жесткие ритуалы, которые позволяют не прилагать усилия к тому, чтобы подбирать слова и действия – пользуешься себе готовыми формами, наполняя их своим содержанием, и успокаиваешься, обретаешь равновесие. И исследуй на здоровье традиционные религии, которые в Республике существовали где-то на задворках, не процветали, совсем не процветали, но и от вымирания были далеки; Республика снисходительно относилась к ним, обеспечивала некоторые льготы, взамен рассчитывая на лояльность. Кого-то эти жесткие рамки отвращали, и их привлекали культы с неопределенными доктринами, с аморфными канонами, с невнятными целями существования. Вроде бы и ясно, зачем они нужны – давно устоявшиеся культы с парой десятков последователей, экуменическая церковь, которая напоминала добродушную двоюродную тетушку, в любое время дня и ночи готовую угостить чаем с плюшкой и нарградить сочувственной улыбкой. Вроде Фабиан не раз и не два участвовал в диспутах о необходимости если не откровенно мистической, то слегка эзотерической деятельности, помнил миллионы доводов за и против, пользовался и теми, и другими в зависимости от необходимости. Но что делать в часовенке, которая была спланирована наподобие сотен других и которая была пусть и открыта, но в это время пуста, что ему может понадобиться в ней, Фабиан не мог объяснить. Ни себе, ни другому.