Томазин непроизвольно усмехнулся.
– Честно говоря, я хотел бы посмотреть на это, – признался он. – Правда, из-за пределов Республики.
– Честно говоря, я тоже. Но я все-таки хочу и дальше сидеть в магистрате в своем совете и тихо управлять своей юдолью. Думаю, и остальные тоже. Плохо, – помолчав, сказал Армушат. – Что я не знаю никого толкового, кто смог бы усесться здесь. А Садукис с Велойчем явно продвинут кого-то послушного им. Если бы Аурелиус не рассчитывал жить вечно, а благоразумно подготовил себе посредника, независимого от них, было бы куда проще. Что там с… – он замолчал и посмотрел на Михаила, – с его пилюлями?
– Боюсь, их побочные эффекты трудно просчитать, – тусклым голосом признался Томазин, глядя на стол. – Он мыслит очень здраво, как и раньше, но объяснить его привычку внезапно засыпать становится все трудней. Ну и остальное. Хорошо, что от госканцлера требуется блюсти сохранность госпечати и обеспечивать ее правомочное использование, а не выступать на инфоканалах. Это была бы катастрофа.
Армушат тяжело вздохнул и отставил чашку.
– И почему мне кажется, что ты очень много недоговариваешь? – драматично воздев лицо к потолку, спросил он. – Кроме этих его приступов сонливости, кроме его болтливости, кроме еще пары-тройки забавных нюансов поведения, которые уже обсуждаются всеми, наверняка есть многое еще. Ну, наверное, ты прав, что скрываешь это.
Он посмотрел на Томазина, сидевшего перед ним, державшего блюдце, на котором не дребезжала чашка, глядевшего на него спокойно, внимательно, вежливо.
– Пойду-ка я загляну к нему. – Он собрался было вставать, но медлил. – И все-таки, если Содегберг выскажет хотя бы одно замечание о том, кто бы мог сидеть в его кресле, скажи мне. Потому что я в растерянности.
Томазин кивнул. Армушат встал.
Содегберг спал в своем кресле. На самый кончик его крупного и какого-то сизого носа съехали очки. Еще одно из последствий приема экспериментальных лекарств, судя по всему – сколько было возможностей избавиться от слабого зрения, а гляди-ка, Содегберг отказывался. Армушат подошел к окну и начал оглядывать площадь. На ней было ожидаемо много народа, несмотря на унылую погоду; люди перемещались по самым разным траекториям, останавливались, задирали головы, осматривали здание госканцелярии, переговаривались, делали фотоснимки, снова хаотично перемещались. Как почти всегда.
– Словно там есть что-то интересное, Стефан, – раздраженно выплюнул Содегберг за его спиной.
– Ничего, ничего, – примиряюще отозвался Армушат и подошел к креслу. – Как самочувствие?
Содегберг прищурил глаза за очками, подозрительно осмотрел его.
– Что служит причиной твоего любопытства? – скрежещущим голосом спросил он.
Армушат пожал плечами и уселся.
– Может, угостишь чаем? – спросил он.
– Ты пришел сюда, чтобы нахлебничать? – недовольно оскалился Содегберг.
Армушат пожал плечами, давя в себе раздражение. Он положил ногу на ногу, сцепил руки в замок.
– Я просто заглянул к старому приятелю, – сухо ответил он.
Содегберг резко подался вперед, затем откинулся назад. Он достал платок, вытер слюну со рта, высморкался, трясущейся рукой взял стакан с водой, сделал глоток и поставил его на стол.
– Не напоминай мне о возрасте, – глухо огрызнулся он наконец. – Я помню, что я дряхлый старик, но все-таки рассчитываю на те терапии реювенализации. Подумай только, восстановление всех тканей организма, удивительно, не так ли.
Он обозначил кривую улыбку и посмотрел на Армушата.
– Что тебе от меня нужно? – снова спросил он.
– Ты не веришь, что я могу просто заглянуть, чтобы справиться о тебе лично и из первых уст? – язвительно поинтересовался Армушат.
– Не верю. Ты всегда был не дурак заручиться поддержкой как можно большего числа людей, чтобы крепче сидеть в своем кресле. Мое покровительство тебе всегда было необходимо, чтобы если какой-нибудь самонадеянный Альбрих попытался бы выдворить тебя из магистрата, я вовремя отказался бы шлепнуть Государственной Печатью под приказом. Насколько я знаю, сейчас никто из десяти консулов не обращает внимания на мелких магистратских чиновников второго ранга, так что ты можешь быть спокоен.
Армушат пожевал губы. Ему хотелось разозлиться, он разозлился бы, непременно вспылил еще лет пять назад. Но то ли он изменился и его горячность остыла с возрастом, то ли нечто иное было причиной его удивительного спокойствия. Наверное, вопрос, который занимал его все дольше: что в поведении Аурелиуса Велх ваан Содегберга принадлежит ему, всегда принадлежало, и что обусловлено чем-то иным, наносным.
Немного побрызгав желчью, Содегберг успокоился, вернулся к своей прежней, спокойной манере поведения. Армушат вздохнул с облегчением, тем более ему хотелось узнать мнение Содегберга о многих и многих вещах.
Первый Консул Гидеон Садукис, а с ним и другие консулы были вынужден проводить не менее трех недель в месяц в поездках по южным регионам. Периодически чуть ли не по всему южному периметру Республики вспыхивали стычки самого разного толка. То на юго-востоке участились попытки людей из соседних государств пробраться на территорию куда более благополучной Консульской Республики, и это выливалось в воруженные столкновения с пограничными войсками, в митинги сочувствовавших нищим и озлобленным иммигрантам людей, в требования обеспечить им доступ к условиям жизни, достойным человека, и одновременно к протестам граждан Республики, не желавших еще одной тысячи-двух-десяти нахлебников, которые не делают ничего, только проедают их налоги, торгуют наркотиками, плодят банды и что там еще. То в юго-западных регионах снова бунтовали рабочие самых разных предприятий – из-за оплаты труда, социальных условий, введения то там, то тут военного положения, аварий на заводах, много чего еще. То в северных районах сгущались тучи, и профсоюзы грозили и в них вывести народ на улицы, потому что концерны все чаще решали переводить производство на юг, поближе к источникам энергии, и это все в ущерб северным предприятиям.
Фабиан все чаще думал, что тот же Садукис, который был охренительно фотогеничным, мог говорить охренительно красивые речи, все-таки был идиотом, потому что упускал такие замечательные возможности выделиться на фоне других. Помимо воли вспоминался Альбрих – тот даже свои поражения преподносил как достижения. И ведь возможностей бесконечно много: Республика играла в демократию, свобода слова, дерзость критиковать Консулов, членов Магистрата, разных министерств на местах ценилась, все делали вид, что цензуры не существует, все шаги Консулов, даже совсем крохотные, обсуждались, детально анализировались, разбирались на молекулы и соответственно осуждались. Можно было воспользоваться любым из источников, чтобы ненавязчиво продвинуть свое мнение, свою персону, чтобы сдвинуть общественное мнение куда нужно, но нет, Садукис прохлопывал одну возможность за другой. Эрик Велойч немало развлекался от некоторых потуг инфоканалов и приглашаемых ими научных деятелей на глубокий анализ, и Фабиан вместе с ним. Но и Велойч недовольно морщился, когда Садукис в очередной раз совершал что-то неуклюжее.
– Счастье, что консулов выбирают не прямым голосованием, а то никто бы из нас не сидел в Консулате, – говорил он.
Фабиан молчал. Он был полностью согласен, но и считал удачей, что пока – пока – Республика представляет собой такой неуклюжий, неповоротливый, такой уродливый конструкт. Его не мешало бы реформировать, постепенно, неторопливо, по возможности незаметно, что-то отсечь, что-то изменить, кое-что преобразовать; и кое-что менялось совсем неприметно для стороннего, неподготовленного наблюдателя.
Велойча забавляло молчание Фабиана. Как правило он снисходительно смотрел на этого щенка Равенсбурга, который как-то неприметно и совсем неожиданно заматерел. Он все так же возглавлял этот совет по поддержке фундаментальных наук, и казалось бы: тупиковый путь, стеклянный потолок, а гляди-ка: Фабиан запустил руки в бесконечное множество проектов, изящно вытеснил Велойча из некоторых, затеял другие, к которым не подпускал никого, кроме себя, и все это без громких слов, без напыщенных речей, не похваляясь ни на заседаниях консулата, ни рассказывая в интервью, какой он молодец. В Консулате с ним считались, а попробовали бы иначе. Его остерегались – а посмели бы иначе. На него рассчитывали – а дураками были бы иначе. Велойч не признавался никому и никогда, ни при каких обстоятельствах, но он рассчитывал и дальше быть Вторым Консулом, в обозримом будущем при Первом Консуле Фальке ваан Равенсбурге.