Но пока Фабиан был всего лишь главой одного из советов Консулата, вполне удобно себя чувствовавшим в своем кресле, но внимательно, изучающе следившим за всем, что происходило выше, куда выше, чем он мог пока забраться. И с готовностью поддерживавшим приятельские отношения с тем же Велойчем, пусть его и настораживал иногда долгий, томный, влажный взгляд, который принадлежал не Велойчу – «даме Летиции», определенно ей. Скорее всего, ему нечего было опасаться: Велойч не настолько самонадеян, чтобы затевать странную, извращенную интригу прямо в центре Консулата – одного случая, развивавшегося в его непосредственной близости, возможно, не без его содействия, и завершившегося грохотом сверженного колосса – а это точно с его участием, было более чем достаточно, чтобы Велойч стал куда более осторожным. Иногда Фабиан позволял себе остроты в адрес безобидного увлечения Велойча – безобидного для него, иногда попускал им быть болезненными, иногда добродушными, почти дружескими, и как коршун следил за реакцией «дамы Летиции», бесспорно ее, а не его, Велойча, реакцией в эти моменты: Велойч вскидывал голову, расправлял плечи, у него округлялись глаза, поджимались губы, он складывал перед собой руки совершенно женским жестом, и руки эти были по-женски ухоженными, с отполированными, чуть более длинными, чем допускала мужская мода, ногтями. Он парировал выпады Фабиана, и временами их спарринги скатывались в нечто разнузданно-пошлое, и «дама Летиция» огрызалась и нападала, и Фабиан одерживал над ней верх, но с немалыми усилиями; временами их пикировки оставались изысканно, терпко, дурманяще приятельскими, и «дама Летиция» выглядела польщенной. Если бы этот змей Велойч не так хорошо владел собой, Фабиан решил бы, что при любом раскладе, при любом ходе их поединков он получал удовольствие, но в любом случае с ним следовало держать ухо востро. Ему не следовало доверять, это Фабиан усвоил. Но чем дольше они были знакомы, тем больше он рассчитывал на Велойча.
Константин Оппенгейм охотно обсуждал с Фабианом проблемы и перспективы своего совета, тем более что ему было очевидно, как основательно тот обосновывается в Консулате, и был доволен, даже предвкушал, как они породнятся. Фабиан отмалчивался или отвечал общо на осторожные расспросы Оппенгейма: ну когда же, когда Фабиан и Валерия наконец решатся на брак. За этими расспросами наверняка стояла госпожа Оппенгейм, сам он относился с пониманием и к осторожности Фабиана, и к стремлению Валерии добиться чего-то помимо успешного брака; но у госпожи Оппенгейм, окрыленной успехом помолвки, наверняка роились в голове планы насчет не менее грандиозного празднества в честь свадьбы, но Фабиан категорически настаивал: пока Валерия не закончит учебу, свадьбе не быть. Сама Валерия скорее всего не выстояла бы под напором маменьки и покорно поплелась бы в то ярмо, но у госпожи Оппенгейм категорически не выходило надавить на Фабиана, вынудить его на тот шаг, который позволит ей снова развернуться и устроить еще одно действо, о котором бы говорили месяцы спустя. Фабиан посмеивался над ее потугами, подшучивал над Оппенгеймом, который остерегался злить жену, успокаивал Валерию, которая не находила в себе достаточно смелости, чтобы противостоять маменьке – и злился, до белых мух перед глазами свирепствовал, когда ему удавалось избавиться от необходимости блюсти лицо и можно было наконец выплеснуть все эмоции, бурлившие в его груди. Он не имел ничего против брака, даже в свадьбе видел отличную возможность – можно было пригласить нужных людей и самую малость позаниматься своей карьерой; он понимал, что брак обеспечит ему поддержку достаточно влиятельной семьи, но это не мешало Фабиану жаждать долгой и мучительной смерти госпожи Оппенгейм, снова и снова вынуждавшей мужа интересоваться, ну когда же детки созреют для свадьбы. Вне же неловких расспросов о планах насчет свадьбы Оппенгейм оказывался сносным собеседником, человеком, на которого можно было положиться и стоило рассчитывать.
Еще в одной ситуации Фабиан злился, когда его пытались расспрашивать о Валерии, о свадьбе, о семье. Александра Рушити – та пыталась держать свое любопытство в руках, но временами с болезненной, причинявшей страдания ей самой настойчивостью допытывалась о том, где Валерия, чем они занимаются, как у них обстоят дела друг с другом. Чем дольше они встречались, тем больше интереса она проявляла к вещам, которые, с точки зрения Фабиана, ее не должны были интересовать. Она была все так же привлекательна, обладала все той же смелой, даже дерзкой красотой, все так же была способна на смелые решения и резкие, категоричные суждения – словом, она была все той же Рушити, которая возбуждала Фабиана в свое время. Она готова была на смелые эксперименты, Фабиана даже развлекала ее отчаянная жажда нового, и эти щедрые руки, ее настойчивые губы – все было тем же. И при этом она начинала неимоверно утомлять Фабиана.
Агния Колмогорова следила за Александрой Рушити, как гриф за раненой антилопой. Не то чтобы ей было дело до всяких там волнений сердца, не то чтобы ей хотелось насладиться ее агонией, в случае чего, или позлословить, если Александра все-таки обзаведется относительно стабильной личной жизнью – для этого Агния была слишком поверхностна. Сложные эмоции ее отвращали, сильные пугали, поверхностных хватало в ее собственной жизни. Но эта Александра Рушити, которая заставляла ее ощущать свою убогость простым своим присутствием, скептической улыбкой, даже молчанием – Агния Колмогорова хотела бы, чтобы и эта самонадеянная Рушити покорчилась самую малость от раненого достоинства, от поврежденных внутренностей, от полыхающего сердца. И кажется, что-то такое случилось. Сначала Александра светилась каким-то болезненным, страдающим счастьем, затем несла голову высоко, гордо, словно была уверена в том, что она и только она – самое великолепное, самое восхитительное, самое желанное создание в мире. А потом она начала вести себя нервно, раздраженно, огрызаться, словно ее загнали в угол. И нет, это была не Агния; у нее, как у хитрых, живучих, пусть и поверхностных созданий, инстинкты были развиты очень хорошо, она никогда не пыталась сблизиться с Александрой слишком близко – и та бы не позволила, и ее принципы и убеждения, совершенно непонятные Агнии, навевали на нее смертную тоску. Но Александра Рушити была очень хорошим управленцем в фонде, в чьем преуспевании была заинтересована и Агния Колмогорова, и та была совсем не против поддерживать с ней приятельские отношения и даже принимала с беспечной улыбкой высокомерие, которое не всегда удавалось подавить в себе Александре при общении с недалекой Агнией. И ей очень, очень хотелось узнать: кто тот прекрасный принц, который покорил сердце и мысли этой Рушити.
На осторожные расспросы и попытки вытащить на дружеские откровения Александра реагировала плохо, как бы плохо ей ни было, Агния была последним человеком, которому она бы доверилась; и не стоило доверяться человеку, который был неплохо знаком с Валерией Оппенгейм, с несчастной Валерией, чей будущий муж не отличается верностью, со счастливой Валерией, к которой все-таки очень сильно привязан ее будущий муж. Именно на Агнию Колмогорову, пытавшуюся приятельствовать с Валерией Оппенгейм, Александра выплескивала яд, злость, горечь от ревности, недостойной, недопустимой, с которой не могла совладать, как бы ни хотела. Ей приходилось быть вдвойне осторожной, чтобы не предать огласке их с Фабианом роман, который исходил на нет вопреки желаниям, всем усилиям, всем мечтаниям Александры.
Они все-таки неплохо смотрелись вместе, высокий, темноволосый, темноглазый, смуглолицый, яркий, жадный до жизни Фабиан и высокая, темноволосая, темноглазая, сдержанная Валерия. Александра Рушити видела их вместе, до того, как Фабиан извинился и сказал, что у него едва ли отныне найдется время для них, и после того. Он относился к этой молоденькой, наивной, неискушенной, такой очаровательно замкнутой и такой умилительно доверчивой Валерии с очевидной всем и немного старомодной галантностью. На ее месте могла быть и Александра. Или – едва ли. У нее не было папы-магистра.