Фабиан прижался щекой к его руке. Он смотрел поверх кровати, не видя ничего, и ждал.
Аластер поднял руку, снова посмотрел на нее.
– Фу, – скривился он. – Тощая какая. И рябая.
Фабиан выпрямился, откинулся назад в кресле, перевел дыхание.
Аластер повернул к нему голову.
– И на кой хрен было меня спасать? – обреченно спросил он.
Фабиан помолчал немного, затем рывком встал и навис над Аластером. Ухватив его за волосы, противно-мягкие, напомнившие паутину, сжав кулак, дождавшись, что Аластер поморщится, устало, вяло – но отреагирует, он процедил:
– Сдохнуть, Армониа, – самое беспалевное дело
Уперевшись руками в кровать по обе стороны от его головы, Фабиан сверлил его взглядом. Аластер попытался поежиться, затем закрыл глаза.
– Пошел ты, – тихо огрызнулся он.
– Я пойду, – выпрямляясь, бросил Фабиан. – Но куда бы я ни пошел, я потяну и тебя. Ты понял, ушлепок?
Аластер криво усмехнулся, засмеялся, захохотал, всхлипнул. Словно не веря себе, он поднял руку и вытер слезы.
– Дерьмо, гребаный кусок периферийного дерьма. Мешок с червями, – тихо бормотал он, пытаясь скрыть от Фабиана слезы.
– Мне пора, – сухо бросил Фабиан сверху. – Но я очень рассчитываю, что заглянув к тебе завтра, я обнаружу, что ты доводишь до истерики тех идиотов в униформах, потому что у тебя маникюр фиговый. А не прочищаешь слезные железы. Или упиваешься собственной никчемностью. Или мне потребовать от дежурных врачей обеспечить круглосуточное наблюдение за твоей костлявой задницей, чтобы предупредить твое рвение все-таки дойти до конца, если оно внезапно заполыхает в тебе?
– Пошел ты, – прошипел Аластер, по-прежнему лежавший, отвернувшись от него.
Фабиан глянул на часы.
– Эргх, – недовольно рыкнул он и нагнулся за сумкой.
– Боишься, что мамуля Оппенгейм поставит тебя в угол? – оскалился Аластер.
Фабиан хлопнул его по ноге.
– Заткнись, придурок, – бросил он.
Сложив в сумку папки, просмотрев сообщения, Фабиан застыл. Затем он сделал шаг к Аластеру, нагнулся и прижался щекой к его лицу.
– Давай, оклемывайся, – тихо сказал он. – Ты нужен мне полным сил и вменяемым. Ты нужен мне, слышишь, Армониа?
Аластер выдавил из себя невеселый смешок.
Фабиан задержался у двери и оглянулся на него, словно чтобы убедиться, что Аластер не растворился в воздухе, а все так же лежит на кровати в своем плотском облике. И то ли освещение было таким идиотским, то ли время суток сыграло с ним злую шутку, но Фабиану показалось, что он может видеть сквозь Аластера, а если подойдет к нему, то и рукой сможет погрузиться в контур его тела, как в воду. Аластер лежал с закрытыми глазами, безмятежный и расслабленный, не улыбался, не ухмылялся, наверное, спал, возможно, знакомился со своим телом заново – бог весть. У Фабиана было всего ничего времени, чтобы еще раз поговорить с дежурным врачом и потребовать, чтобы с Аластера не спускали глаз, и он уже опаздывал к знакомым Оппенгеймов; он уходил из больницы с тяжелым сердцем, не зная, что ожидает его завтра.
Когда за Фабианом наконец закрылась дверь, Аластер скрипнул зубами и отвернулся.
Валерия тихо спросила, все ли в порядке у Фабиана и отчего он выглядит таким хмурым. Ее вопрос, сформулированный очень изящно, ловко балансирующий между вежливым «я спрашиваю, потому что нужно» и искренним «милый, я действительно хочу знать», ее участливая интонация, ее серьезный и полный сочувствия взгляд привели Фабиана в бешенство. Он сцепил зубы, сунул руку в карман и сжал ее в кулак, так, что пальцы захрустели от напряжения, отвернулся в тщетной надежде, что хотя бы это оградит его от такого приторного, такого предсказуемого и объяснимого и при этом отвращающего поведения Валерии. Она была замечательным человеком – бесспорно; за вечер у друзей Оппенгеймов, которые праздновали некруглую дату знакомства и вели себя в связи с этим глупо, сентиментально, уныло, не менее трех человек сказали Фабиану, улыбаясь широко, натужно, изображая неестественное, агрессивное даже жизнелюбие, что ему бесконечно повезло. И Фабиан был вынужден натягивать на лицо улыбку, терпеть ее руку на своем предплечье, ее дыхание рядом, соглашаться, говорить унылые приятности Валерии, ее родителям, кому там еще. Ему приходилось барахтаться в этом тоскливо-веселом празднестве, держать лицо, выслушивать очередную банальную историю, которая вызывала у окружающих очередной натужный приступ смеха, приходилось самому смеяться с остальными, хотя он в упор не находил ничего смешного ни в самом случае, ни в рассказе о нем, ни в манере рассказчика. Оппенгейм решил, что не мешало бы и о серьезных вещах поговорить, и в тысячный раз завел шарманку о переменах в консулате и о беспокойных настроениях в Госканцелярии. Фабиан с огромным трудом заставил себя молчать, хотя очень хотел рявкнуть, что он идиот, насквозь пронафталиненный, сенильный, дряхлый идиот. Валерия, словно почувствовав его настроение, убрала руку, отодвинулась, сидела рядом, напряженная и молчаливая. Он не обращал на нее внимания.
Выйдя на улицу после этого унылого празднества, Фабиан закинул голову назад и вдохнул полную грудь прохладного, сырого, пряного воздуха. Помедлив несколько секунд и сойдя со ступенек, он обернулся, чтобы безличным, холодным голосом бросить Валерии безразличный вопрос:
– Ты идешь?
Она кивнула, избегая глядеть на него, подошла к нему.
– Я что-то устала, – сказала она наконец.
– Я могу отвезти тебя.
– Я могу добраться сама.
Фабиан резко повернулся к ней.
– Иди к машине, – коротко приказал он.
Валерия не осмелилась ослушаться.
Казалось, она вздохнула с облегчением, когда Фабиан сухо попрощался и уехал. Он сам был благодарен ей за то, что Валерия не вздумала допытываться, в чем причина плохого настроения, все ли в порядке, или начала изливать до предела фальшивое сочувствие, если бы Фабиан обезумел настолько, что начал жаловаться постороннним – ей – на Аластера. Он не понимал своей ярости, возможно, просто не утруждал себя тем, чтобы всмотреться в себя. Но одно было Фабиану ясно: случившееся с Аластером изменило Аластера, а с ним и его самого.
Фабиану совершенно не улыбалось провести вечер дома одному. После нескольких минут в пустой квартире он начал метаться из комнаты в комнату, как зверь, загнанный в угол; его сдавливали стены, на него давил потолок, из окна в квартиру заползали промозглые сумерки наподобие ядовитого тумана. И все, каждая деталь обстановки обличала Фабиана в чем-то, чему он не мог подобрать слов. Или не обличала – истерически вопила, требовала то сострадания, то жертвы, еще чего-то, и в ответ на это у него внутри закручивалась в жесткую воронку неуправляемая, безграничная ярость.
Фабиан выскочил на крышу и решительно направился к такси-октокоптеру, дожидавшемуся его. Он отдал приказ автопилоту отправляться в новый ночной клуб, открытый совсем недавно, который считался самым большим в Республике. Фабиан рассчитывал, что в этом клубе, уже который месяц удерживавшем репутацию самого модного, самого престижного, самого-самого, у него будет несравненно больше возможностей затеряться, забыться в толпе незнакомых людей. Фабиан рассчичытывал также, что в клубе, откровенно рассчитанном на очень молодых людей из семей со средним достатком, у него будет крайне мало шансов наткнуться на кого-нибудь из знакомых. Те – или их дети – все по другим заведениям шлялись, по тем, в которых в свое время пропадал или о которых рассказывал Аластер. И Фабиан сидел, откинвувшись на спинку, слушая мерный рокот винтов, рассекавших воздух, и заставлял себя настроиться на иной вечер, иное настроение, забыть о произошедшем в медицинском центре, стряхнуть с себя липкую, обезволивающую паутину унылой семейной радости после этого дурацкого невнятного празднества, которую он почти физически ощущал на себе. Под октокоптером сиял, переливался, мерцал разноцветными огнями бескрайний город; монитор показывал какую-то рекламу, перемежая ее с информацией о скорости, высоте, расстоянии до цели, расходе энергии, чём-там еще, и Фабиан ощущал, как ярость смиряется, позволяет укротить себя, не неистовствует внутри наподобие смерча, а глухо бьется в такт пульсу. Октокоптер опустился на крышу клуба, Фабиан вставил карту в терминал, расплатился, дверь открылась, он выпрыгнул на крышу и огляделся, повел носом в странной, необъяснимой, инстинктивной попытке принюхаться к новому ареалу, в котором решил поохотиться.