В клубе не было ничего особенного, за исключением, разве что, размеров. Он куда больше напоминал ангар для космического челнока, чем развлекательное заведение, и шут бы с ним. Но людей в этом ангаре было неисчислимо много.
Это было просто. Фабиан не успел заказать выпивку, как рядом с ним уселся в меру высокий, в меру стройный, в меру привлекательный парень. Повернувшись к нему, Фабиан поднял брови и ухмыльнулся. Ответом ему была такая же многозначительная ухмылька, и парень облокотился о стойку, неторопливо закинул ногу на ногу и медленно провел пальцами по кромке стойки.
– Закажешь что-нибудь? – спросил Фабиан, говоря громко, понимая, что этого может быть недостаточно на фоне оглушающей музыки, и – совершенно не заботясь. Этот финтифлюшка расслышит, а что недослышит, то учует.
Парень неторопливо повернулся к бармену; Фабиан заскрежетал зубами: этот засранец двигался неторопливо, не по-кошачьи, не хватало наглой, самовлюбленной, ленивой грации. В нем было что-то кунье, в том, как он держал голову, как оттягивал ее назад, как поднимал руку, изгибая ее в запястье. В его длинном, гибком, поджаром теле было что-то от ящерицы; Фабиан с гурманской обстоятельностью, предвкушающе осматривал его поясницу, обнажившуюся, когда парень потянулся к бармену, чтобы что-то сказать. Фабиан перевел взгляд на бармена, выжидающе смотревшего на него, и кивнул, мол, заплатит, обязательно, и отвернулся, чтобы осмотреться. Аластеру не понравилось бы здесь: все было слишком предсказуемо, совершенно неизобретательно. Дизайнеры очевидно решили, что если нашпиговать непритязательный параллелепипед какими-то выступами, люминесцентыми лентами и установить несколько дюжин огромных экранов, то это сойдет если не за изобретательность, то за новомодность точно. Он снова повернулся к стойке и сделал еще глоток из бокала.
Новый знакомый по-хозяйски приблизился к нему, придвинул колено к ноге Фабиана.
– Первый раз здесь? – спросил он.
Фабиан пожал плечами. Его интересовало, на что готов пойти этот парень. И – на что готов пойти он сам. И если насчет себя у него было немало сомнений, то насчет первого их практически не было. Парень, чье имя Фабиан не знал – может, не помнил, может, не расслышал, которое его в любом случае не интересовало, – был готов почти на все. Разумеется, в меру своей изобретательности. И чем дольше Фабиан его изучал, тем отчетливее понимал: изобретательностью там и не пахнет. Готовностью подставиться за халявную выпивку, за азарт, который и по его жилам гулял, полыхая, перекатываясь, как лава по склону вулкана, за плоское, серое удовольствие – даже не пахло, смердело, но не изобретательностью: для этого парень был слишком скучен. Все, на что Фабиан мог рассчитывать, скорее всего сведется к механическому, унылому, сексу в укромном уголке, коих в этом клубе должно было быть немало, и о которых этот новый знакомый наверняка знал.
На безрыбье и рак рыба, философски решил Фабиан; чтобы избавиться от напряжения, от которого уже потрескивали нервы, пойдет и этот безымянный.
Все, что произошло потом, было предсказуемо. Фабиан толкнул этого безымянного к стене, тот прижался к ней и бросил на него томный взгляд через плечо. Фабиан потребовал минет – и получил его. Фабиан ухватил его за волосы и дернул вверх – и он послушно встал. Все, что происходило, было действенно и при этом до отвращения тускло. Фабиан протянул ему кредитный билет на пару десятков талеров, насколько он помнил, это примерно соответствовало его недельной стипендии. Парень попытался надуть губы, затем – ослепительно улыбнуться. Но Фабиан уже забыл о нем.
Вернувшись домой – уже светало, – Фабиан бросил пиджак прямо на пол прихожей, сделал себе кофе и пошел на балкон. Моросил дождик, небо было сизым над головой и стыдливо-голубым, незабудково-голубым на востоке. Он подошел к перилам, уперся в них руками и пригнул голову ко груди. Ему по-прежнему было неясно, что именно разозлило его в Аластере. Фабиан должен был радоваться тому, что Аластер снова жив; врачи единогласно заявляли, что физически он в порядке, нейрологически – тоже, все анализы, которые были проведены: в спешке, по усеченной программе, вечером, что означало отсутствие специалистов, – подтверждали это. И при этом Фабиан отчетливо видел, что Аластер был иным. Он оставался Аластером, которого Фабиан знал – в этом не было сомнений, ядро его личности, то, что делало его собой, оно сохранилось неизменным. Оно позволяло Фабиану с уверенностью говорить себе: это – тот говнюк Армониа, которого он знал полтора десятка лет. И – не тот. Словно все эти полтора десятка лет, а может, больше, возможно, с рождения Аластер укутывал себя в один слой пелен за другим, и еще в один, чтобы скрыть ото всех, а в первую очередь от себя что-то внутри себя. Но эти две недели в коме – они безжалостно сорвали с него эти пелены. Возможно, за несколько минут до того, как Аластер упал на пол и потерял сознание, он увидел что-то в себе с пугающей отчетливостью, и после этого притворяться дальше, прятаться за масками оказывалось невозможным.
Фабиан жаждал хотя бы нескольких минут с прежним Аластером – чтобы успокоиться, увериться, что все будет в порядке. И при этом он понимал: это невозможно. В его груди кровоточила огромная дыра – там был Аластер Армониа; и вместе с тем в ней билось что-то совсем неприглядное, робкое – и там тоже был Аластер Армониа. Фабиан хотел чувствовать удовлетворение: он своими глазами видел живого Аластера, который должен пойти на поправку, не мог не пойти; но кроме этой звенящей пустоты, которая угнетала его, не мог найти в себе никаких чувств. Он смотрел на светлевший восток, оглядывал город и упрямо сопротивлялся необходимости сделать совсем маленький шаг и признать: он пользовался Аластером и нисколько не утруждал себя, чтобы узнать его.
Первый Консул организовывал прием в честь очередного государственного праздника. Эрик Велойч ухмылялся все то время, которое Садукис произносил свою приветственную речь. Он поспорил со Стефаном Армушатом, что Садукис удержится у власти еще полгода, максимум семь месяцев, и после этого случится нечто, что поставит крест на его дальнейшей карьере. Было забавно следить за Садукисом: после неудачных переговоров с профсоюзами на юго-западе, после того как были неэлегантно завернуты коллегами-консулами две реформы, которые он попытался провести, ему приходилось улыбаться, давать пресс-конференции, на которых он вынужден был делать вид, что не произошло ничего примечательного, и участвовать в открытии промышленного центра нового поколения, о котором все знали, что он до последнего замка на вентиляционном люке являлся детищем Велойча и возводился при активном содействии – чего греха таить – небезызвестного совета по поддержке фундаментальных наук, а в первую очередь, его руководителя – юного, энергичного и очень фотогеничного сотрудника Консулата и любимчика СМИ Фалька ваан Равенсбурга. Садукису же приходилось давать интервью и о реформе системы социального страхования, хотя он имел к ней опосредованное отношение, а курировал ее разработку пятый консул, который злорадно ухмылялся и молчал. Ему приходилось произносить приветственную речь на торжестве по случаю государственного праздника перед аудиторией, которая не воспринимала его слишком серьезно: люди перед ним переговаривались, посмеивались, переходили от стола к столу и не обращали на него особого внимания. Садукис поблагодарил за внимание, объявил торжество открытым, и спустился с эстрады к своему столу. Велойч с утомленной миной присоединился к жидким аплодисментам.
– Гидеон удивительно сдержан сегодня, – произнес шестой консул, стараясь звучать как можно более нейтрально. Велойч посмотрел на него и ухмыльнулся. Колмогоров сосредоточенно изучал потолок.
– Попробуй искриться жизнерадостностью, когда под тобой шатается кресло, – бросил Армушат. – Мне любопытно, скольких еще первых ты собираешься пережить, Эрик.
Велойч скосил на него глаза и неодобрительно нахмурился.
– Как минимум одного, это точно. – Мгновенно отреагировал шестой консул. Он изучал скатерть, но ухмылка непроизвольно проявлялась на его лице.
– Я не собираюсь умирать в ближайшие восемь месяцев, Борис. И уходить в отставку тоже, – хмыкнул Велойч.
Собеседники почему-то нашли эту реплику особенно остроумной и дружно засмеялись. Стефан Армушат, широко улыбаясь, произнес, что похожим образом считает и Аурелиус, чьим духовным наследником можно считать Эрика, и веселье за столом прекратилось резко, словно и не начиналось. Армушат попытался исправить свою оплошность невразумительной сплетней о жене Садукиса, Борис Вайцер поддержал ее; Велойч оглядывал зал.