Фабиан сидел за соседним столом в компании двух консулов, нескольких членов магистрата – и все значительно моложе Велойча. Он не стремился приблизиться к Садукису, и это было объяснимо. Он держался с Велойчем по-приятельски, заглядывал за советом, обращался за поддержкой, сам был готов поддержать, как с тем же промышленным центром; Велойч с болезненной насмешкой думал, что Равенсбург к самому дьяволу за поддержкой обратился бы при необходимости, но это не значило ровным счетом ничего. Он пытался тешить себя мыслью, что все-таки может рассчитывать на относительно прочные отношения, но свое собственное неверие отдавало горечью. Что-то говорило ему, вопило, что Равенсбург перешагнет через него, как в свое время перешагнул через Альбриха. Но пока он был всего лишь одним из наиболее молодых руководителей советов, Велойч был вечным вторым консулом, и можно было с уверенностью смотреть в будущее. С другой стороны…
С другой стороны, советы в магистрате, отделы в региональных министерствах возглавляли новые люди. Некоторые учились вместе с Равенсбургом, некоторые познакомились с ним немного позже; кто-то был обязан ему, кому-то был обязан он. Велойч, как бы ни старался, не всегда мог с точностью сказать, как именно Фабиан приручил еще одного человека. Тоже нашел на него свою Евфимию? Незаметно, совсем незаметно он обеспечивал себя надежным тылом. Неторопливо, удивительно неторопливо он продвигался вперед. Совет, который он возглавлял, сказочным образом из унылого плешивого тощего мула превратился если не в породистого скакуна, то в лощеного тяжеловоза точно. При участии совета и все чаще под его руководством запускались все новые проекты. Фабиан политически корректно стоял у кулисы, выталкивая на авансцену еще одного ученого, продавливая документальный фильм о еще одном человеке, участие в ток-шоу других людей, но не давая забыть о себе; и как-то повелось, что он обзаводился поддержкой простого народа, своих коллег, сотрудников, союзниками повсюду, и даже в сенате, в чопорном, закрытом, демонстративно замкнутом на себе снобском политклубе у него были хорошие знакомые.
С третьей стороны, безжалостно отмечал Велойч, не моргая глядевший на Фабиана, поворачивавшегося к нему и поднимавшего в шутливом тосте бокал, улыбавшийся в ответ, если этот проклятый Фальк ваан Равенсбург попросит его, ха, ЕСЛИ он снизойдет до того, чтобы попросить, Велойч пойдет. И не только потому, что «дама Летиция» вынудит его оказать Фабиану всю и всяческую поддержку. Еще и оттого, что сам Велойч будет готов рискнуть многим, чтобы стоять рядом с Фабианом на той вершине, которую он, кажется вполне отчетливо видит, в отличие от Велойча, которому такого дара было не дано – смотреть ввысь. Возможно, пусть и маловероятно, он позволит Равенсбургу воспользоваться ворохом малоценных порознь, но очень значимых вместе сведений. А пока не мешало бы справиться с уколом разочарования, когда после пятисекундного молчаливого диалога Фабиан едва заметно кивнул и повернулся к своему соседу; и «дама Летиция» сглотнула ядовито-горькую, разъедающую желчь, когда Фабиан интимным, щедрым жестом провел рукой по спине Валерии и проговорил ей на ухо что-то смешное. Велойч осмотрел зал, отмечая, что делает Садукис, отметил, что за его столом смеются особенно громко и особенно натужно, и повернулся к Армушату. Тем более им было о чем говорить: о вице-консулах, которых не мешало бы поддержать, о магистрате, в котором все чаще возникали ожесточенные битвы по мелочным, казалось бы, вопросам. О Госканцелярии, которая, по общему, пока еще очень робкому мнению, медленно гнила – с головы.
Фабиан внезапно оказался одинок. Валерия готовилась к своей невероятной практике, о которой только и способна была говорить, одновременно восхищенно и испуганно; и Фабиан в порыве несвойственного ему альтруизма позволял ей. Он интересовался, помогал и словом и делом, делился своими воспоминаниями о своей первой практике в столице, утешал Валерию: все в порыве благодарности за ее терпение, все в попытке заглушить язвительный голосок совести, который напоминал ему: а помнишь, как ты вымещал на ней всю злость за свою беспомощность в этой истории с Аластером? Валерия летала от счастья, внимание Фабиана окрыляло ее; она была почти прекрасна – по крайней мере, так казалось окружающим, и они охотно шутили на ее счет и на счет Фабиана. Это было объяснимо – он сам охотно прохаживался в адрес влюбленных идиотов. Но когда Валерия наконец отправилась в вечные снега, Фабиан вздохнул с облегчением.
Аластер с обреченным смирением подчинялся всем решениям, которые принимал за него Фабиан. Он вел себя прилично с врачами, соглашался на все процедуры и все обследования, начал консультации с психотерапевтами и даже несколько раз встретился с душепопечителем – все с понуро повешенной головой и без тени улыбки на лице. Фабиан не знал, с какой стороны подступиться к нему: сколько раз Аластер болел, был простужен, что там еще, но никогда он не отказывался от своей обычной персоны. А тут – перед Фабианом лежала, сидела, стояла оболочка, неулыбчивая и тусклая; он знал, верил, что внутри, подо всем этим шлаком должен сохраниться прежний Аластер, звал его, до сорванного голоса пытался докричаться, но ответом ему был все тот же мимолетный взгляд, в котором не то что злости – раздражения не прослеживалось. Консультанты советовали не спешить, дать ему время; Фабиан считал, что времени прошло слишком много и пора бы уже Аластеру приходить в себя, но и консультанты, и сам Аластер с ним не соглашались. Молчал, но это молчание говорило Фабиану отчетливо и однозначно: сам дурак.
Счастьем было, что у Аластера не было сил на сопротивление. Он не возроптал, даже когда Фабиан поставил Аластера в известность, что его ждет место в элитной, славной и – самое ее большое достоинство – очень удаленной клинике, где из него будут делать достойного члена общества, способного обходиться без всех этих стимуляторов. Аластер погладил ткань брюк, сжал ее в кулаке, и Фабиан готов был заликовать: ну наконец-то, наконец он вспылит, разнесет в пыль ту башню из хрусталя, в которую заключил себя. Но нет. Аластер скользнул по нему безразличным взглядом, пожал плечами и свесил голову на грудь. Фабиан только и смог, что тяжело вздохнуть и невесело усмехнуться. Ему становилось все сложней держаться за эту странную, почти утопическую надежду, что Аластер все-таки сможет обрести себя. И у него снова отчаянно билось сердце, и он снова чувствовал, как пульсирует пустота в его груди и кровоточат ее границы.
Валерия Оппенгейм удивилась, когда Агния Колмогорова, эта пронырливая дура, эта отъявленная сплетница начала активно интересоваться, чем она живет, чем занимается, каковы ее планы на будущее. Валерия не могла ничего с собой поделать. Мать неоднократно говорила, что Агния – член уважаемой семьи и хотя бы за это достойна уважения, что Колмогоров – близкий друг отца и Валерии не мешало бы и за это относиться к Агнии с симпатией, но несмотря на все речи матери Агния оставалась одним из тех людей, с которыми Валерия не хотела бы иметь дело. Но хитрая Агния передала ей приглашение посидеть в кафе и поболтать по-приятельски не напрямую, а через мать, а мать настояла на том, чтобы Валерии не просиживать диван у себя в квартире, а развлечься с приятной девушкой из приличной семьи. Возразить матери Валерия не рискнула, сослаться на плохое самочувствие, занятость, необходимость в спешке завершить отчет по практике, что угодно и тем самым избавиться от сомнительного удовольствия слушать болтовню Агнии ей не позволила честность, и кроме того Валерии было страшно, но вредное, ядовитое, не в последнюю очередь самоуничижающее любопытство подзуживало ее: неужели ты не хочешь знать, что разнюхала эта Колмогорова? И Валерия направилась в кафе, если не готовясь неплохо провести время, так позлословить точно, наверняка на чужой счет – за собой она никаких грешков не помнила, а если удастся, так и понасмехаться над самой Агнией.
Агния не разочаровала ее. Это Валерия поняла не сразу. Сначала она не верила. Слушала, как та рассказывает о своей знакомой, этой Рушити, «помнишь, которая занимается фондом, я вас знакомила», о том, что эта Рушити втрескалась по уши, не ест, не пьет, все своему сердечному интересу названивает, хотя тот ее и знать не хочет. «А знаешь, кто он? Я совершенно случайно услышала». И старательно округленные глаза Агнии убедили Валерию, что подслушивала, стерва такая, наверняка изворачивалась змеей, чтобы разнюхать. Она безразлично пожала плечами, чтобы лишить Агнию повода поторжествовать. Получилось. И та выпалила, что неприступная Рушити задрав юбку бегает за Равенсбургом. За ее женихом, между прочим. И Агния торжествующе улыбнулась.