Аластер не разделял ни энтузиазма доктора Кьеркена, ни сдержанного оптимизма лечащих врачей. Он упрямо отказывался общаться с ними на любые темы, саботировал все и всяческие попытки вовлечь его в диалог и отказывался участвовать в любой терапии – групповой, потому что не считал себя готовым к групповой исповеди, своей и чужой; индивидуальной, потому что не доверял терапевту – ни одному терапевту, как выяснялось; трудовой – потому что не хочет, чтобы его эксплуатировали, когда его попечитель, читай Фальк ваан Равенсбург, отстегивает очень жирные куши за его пребывание в этой богадельне; творческой – потому что он всегда был критиком, ценителем и собирателем, а не производителем и тем более воспроизводителем. А иногда он просто замыкался и молчал. Сутками, иногда неделями. Фабиан пытался его разговорить, но демонстративная немота Аластера и сопровождавшие ее недовольные взгляды оказывалась куда более приемлемой пыткой, чем удовольствие видеть его затылок. С другой стороны, с ним было неожиданно удобно просто молчать. С ним можно было без особых усилий молчать на самые разные темы.
Эта идиотская клиника, представлявшая собой по сути тюрьму, пусть и со стенами, обшитыми красным деревом, пусть и с дизайнерскими наручниками, располагалась в невероятно живописном месте. На склоне гор, по соседству с невероятно живописной долиной, с видом на реку и на озеро, удаленная от крупных городов, но так, чтобы на каком-нибудь флайере не больше пятнадцати минут лету, она занимала огромный кусок земли, и на ее территории был парк, сад, оранжерея и хитровымудренная цепь бассейнов. Укромных уголков на территории клиники хватало, если бы Фабиан и Аластер решили обсудить что-то, не предназначавшееся для посторонних ушей. Фабиан и рад бы – Аластер отмалчивался. Он отказывался обсуждать лечение, персонал, свои желания – отмалчивался на любые вопросы, которые Фабиан задавал ему. Он не проявлял интереса и к тому, что Фабиан считал необходимым рассказать: например, какой дурак новый директор старого научного центра в шестнадцатом регионе, но как его любит пятый консул – сам не меньший дурак, что мамаша Оппенгейм с бронтозаврьим упрямством принуждает их с Валерией к свадьбе, о которой они оба если вспоминают, то только в меланхолическом настроении; что центр ИИ имени Хелены Фальк процветает, и даже филиалы открываются, и у Фабиана мечта – организовать интернат имени Артемиса ваан Равенсбурга, только чтобы детей там не гнобили в ангароподобных дормиториумах, а учили жить друг с другом и в огромном и жестоком мире. Аластер не реагировал, и когда Фабиан тряс его, требуя ответа, только прикрывал глаза и отворачивался. Фабиан уходил, взбешенный, разъяренный, отчаивающийся, и возвращался. Для того, чтобы просто молчать на берегу пруда, рядом с оранжереями. Иногда Аластер опускал голову ему на колени и обмякал; и Фабиан смотрел на горизонт и привычно поглаживал его волосы, и все его эмоции угасали, и все бури улегались, и он с ослепляющей отчетливостью осознавал, что все то, что с ним, Фабианом, с Аластером ли, случается, неважно, а важно что-то иное, чему он пока не может подобрать слов, красок, звуков, ощущений.
Счастьем было, что такие периоды, в которые Фабиан растворялся в чем-то неизъяснимом, длились секунды, иногда меньше; они ошеломляли его куда больше, чем часы грызни в Консулате, Магистрате и иже с ними, склоки в научных центрах, которые Фабиан все так же курировал, удушающее угодничество дирекции клиники. Но и забывались эти мгновения не в пример проще. Ощущения были невероятными, но они оказывались преходящими. Фабиан обнаруживал себя сидящим на жесткой скамье рядом с покорно глядящим на ближайшее дерево Аластером, и все то, что открывалось ему только что, мгновенно тускнело, а затем и пряталось за слоем звенящего от солнечного света воздуха.
Фабиан спросил Аластера однажды:
– Ты уверен, что тебе и дальше необходимо тосковать в этой клетке?
Аластер поднял на него глаза. И казалось, что простое движение глазных яблок забрало у него последние силы, как только испарина на лбу не выступила.
После долгой паузы, которая становилась все более угнетающей, он вымучил улыбку и спросил:
– А что еще делать?
Фабиан встал, сунул руки в карманы, отошел на пару метров. По большому счету, он был не против принимать решения. Более того – ему нравилось принимать решения. О том, чтобы созидать, и о том, чтобы разрушать и даже уничтожать – равновелико. Решения о судьбах сотен, а лучше тысяч людей. Он был не против нести за них ответственность – за людей и за решения. Но отчего-то рядом с Аластером его добрая воля давала сбой. То ли из уважения к нему, то ли из почтения к их совместному прошлому, то ли еще из-за чего. А может, с высоты какого-нибудь пятого яруса зиккурата людские толпы внизу казались горами песка, и до него Фабиану не было дела, а Аластер, которого он упорно тянул за собой, был реальным. Самым забавным, самым болезненным оказывалось то, что Аластер свалил на Фабиана необходимость принимать решения. И хватай его за волосы, не хватай, тряси его, не тряси, топай ногами, рви на голове волосы, этого не изменишь. Приходилось нести это бремя.
Доктор каких-то там наук Кьеркен был рад, просто счастлив тому, что «господин Десятый Консул Фальк ваан Равенсбург» решил почтить его вниманием по собственной инициативе. Фабиан подозревал, что своим настойчивым пожеланием поговорить с этим прощелыгой спас чью-то шкуру от разноса; возможно, с учетом его мнения об этом прощелыге, разнос был не просто несоразмерным степени вины – он мог быть незаслуженным. Но медицинский сотрудник, судя по униформе, медсестра выскочила из его кабинета вся зареванная и прошмыгнула мимо Фабиана, как ящерица. Фабиан посмотрел ей вслед, скользнул взглядом по личному помощнику Кьеркена – тому еще фигляру и уставился на самого Кьеркена, который суетливо выходил из кабинета. За его появлением следовали восторги от лицезрения «господина Десятого Консула» – Фабиан постепенно начинал ненавидеть свою должность, которая в устах Кьеркена звучала жеманно, почти пошло, попытки навязать чашечку элитного розового чая с высотных плантаций каких-то гор, название которых Фабиану не говорило практически ничего, но при этом в нем крепла уверенность, что этот клоун Кьеркен неправильно ставит в нем ударение, и похвальба своим невероятно успешным выступлением на последнем международным симпозиумом по холистической медицине. Фабиан скучал, но помалкивал. Чай был так себе, у него был совсем слабенький настой, и не разобрать, то ли сама заварка была фиговой, то ли заварка отменная, вода плохая, то ли Кьеркен банально пожалел заварки для дорогого гостя. Он был не готов к разговору, в соседних предложениях заявлял Фабиану, что Аластер практически готов к самостоятельной жизни без круглосуточного контроля, и что отправлять его в вольное плавание было бы слишком поспешным решением. Фабиан задумчиво изучал чашку, затем исподволь начал задавать вопросы так, чтобы получить нужные ответы, при этом как бы незаметно, неодобрительно, недовольно, подозрительно хмурясь, что должно было выражать озабоченность душевным состоянием Аластера и на что купился Кьеркен, начав с удвоенным жаром описывать успехи терапии; Фабиан получил от него одно заверение, что он вполне может представить Аластера ведущим самостоятельную жизнь, разумеется, не без содействия личного куратора – нормальная практика; затем еще одно, а на третий раз сказал:
– Замечательно. В таком случае подготавливайте его к выписке.
Через полчаса жесточайшей ругани директор клиники и доктор каких-то там невнятных наук Кьеркен, чье лицо было покрыто пятнами, руки подрагивали, а голос срывался в фальцет, требовал от руководителя терапевтической кафедры, личного куратора и руководителя каферды младшего медицинского состава подготовить клиента Армониа к выписке. Фабиан стоял у него за спиной, сложив на груди руки, молчал, но его молчание угрожающе вибрировало, ввинчиваясь в черепную коробку Кьеркена и расходясь концентрическими кругами по всему административному корпусу.