Которые ценили такую непосредственность Фабиана очень высоко. Он задумчиво сознавался, что его терзают некоторые сомнения насчет законности кое-чего, происходящего, к примеру, в том же совете Магистрата по образованию, особенно после того, как его со скандалом покинул Колмогоров, и – советники присматривались. Он мог посетовать, что по последним данным, кстати, получаемым посредством самой поверхностной проверки, выяснялись забавные вещи о злоупотреблениях Колмогорова, и не только его – членов его семьи, а что будет, если копнуть чуть глубже? Он пристально смотрел на Таддеуса Торнтона, кузена своего одноклассника, печально улыбался – и Торнтон копал так глубоко, как мог, и не успокаивался, пока прокуратура не начинала рассматривать дело о злоупотреблениях членов семьи Колмогорова, и Агния Колмогорова не оказывалась под следствием.
Госпожа Оппенгейм, к которой обратилась за помощью, содействием, поддержкой, чем угодно, мать Агнии Колмогоровой, посочувствовала ей, поинтересовалась у супруга, каковы шансы у старика Колмогорова, услышала рассеянное: «На одиночную камеру? Очень хороши», попыталась выяснить, собираются ли как-то помогать ему старые приятели, и с удивлением узнала, что приятелей у Колмогорова совсем немного осталось, и тем более никто не собирается выступать на стороне его племянницы, дамочки склочной, языкастой и жадной. Она печально сообщила Ариане Колмогоровой-Свенсен, что ее муж недостаточно влиятелен, чтобы как-то повлиять на исход дела, и запаслась терпением и вместо попкорна галетами из цельнозерновой ржаной муки – последним орудием пыток ее диетолога – в ожидании процесса, более того – в его предвкушении, рассчитывая по-плебейски похрустеть ими, когда вся эта история будет предана оглашению. Когда с ней попыталась связаться сама Агния Колмогорова все с той же просьбой, госпожа Оппенгейм с артистичной печалью в голосе сообщила ей, что ее муж, к сожалению, слишком занят, чтобы заниматься всякими посторонними делами.
Агния Колмогорова связалась и с Валерией. Она долго причитала, что не понимает сути этого расследования, ни тем более почему она должна не только возвращать все свои вещи, но и платить какие-то умопомрачительные штрафы, и это в начале расследования, обвиняла в мелочной мести Валерию и Фабиана – «этого гниду Равенсбурга, который мстит мне за то, что я открыла тебе на него глаза», рыдала, что эта подлая Рушити сбежала в какую-то убогую муниципальную службу, и все это за три недели до проверки, а теперь она дает показания как свидетель, и они наверняка заодно с этим гнидой Равенсбургом, и Валерия скрежетала зубами, выслушивая оскорбления в адрес Фабиана, молча корчилась, слыша имя Рушити рядом или даже в соседних предложениях с его именем, и при этом невольно злорадствовала. Она повторяла раз за разом, что не понимает, как она, а тем более Фабиан могут помочь ей с одной стороны, а с другой – почему Агния считает, что Фабиан имеет отношение к случившемуся с ней? Агния рыдала и доказывала, что именно Равенсбург, ублюдочный Равенсбург и затеял эту кампанию против нее, и снова требовала, чтобы Валерия заставила его спасти ее. Валерия упрямо отказывалась, но в конце концов процедила, что попробует поговорить с ним. И ей до чертиков, до неприличного девичьего писка хотелось узнать: что из сказанного этой стервой Агнией было фантазией ее взбесившегося воображения, а что хотя бы отчасти соответствовало истине? Не ошиблась же она насчет Фабиана и той женщины; возможно, и в новых ее домыслах есть правда: что Фабиан стоит за всеми этими расследованиями деятельности фонда и следит за последовательным уничтожением репутации Агнии и ее дяди.
Константин Оппенгейм если и удивился расспросам дочери о коррупционных расследованиях в магистрате, то несильно. Скорее наоборот, он даже обрадовался, что нашелся человек, согласный выслушать его, не пытаясь при этом высказать свое мнение или даже навязать его, поспорить или демонстративно позакатывать глаза, слушавший внимательно и заинтересованно; и Оппенгейм рассказывал о мелких грешках Колмогорова, которые приводили к тому, что им оказывались недовольны все и со всех сторон, а более всего, как ни странно, его старый приятель Армушат. Что-то они там не поделили. Велойч мог бы заступиться: как-никак, Колмогоров не гнушался выступать в качестве его лоббиста, но по непростительному то ли легкомыслию, то ли скудоумию еще и с его недругами якшался, а с Садукисом, занявшим пост Первого Консула, так и дружил открыто и с упоением, что Велойчу пришлось не по духу. Попытки Колмогорова воззвать к помощи Содегберга оказались тщетными: то ли старик оглох, то ли решил, что овчинка не стоит выделки.
Подумав, Оппенгейм задумчиво признался, что поставил бы на третий вариант: Содегбергу нет дела ни до чего, кроме Государственной печати и первого экземпляра Статута. Возраст, не иначе. Все эти игрульки в политику воспринимаются им со своего Олимпа именно что как игрульки, так что зря Колмогоров до сих пор рассчитывал на поддержку с его стороны.
Валерия не жаловала Содегберга: давным-давно она была представлена старику, и он отчего-то произвел на нее удручающее впечатление; он показался ей то ли личем, то ли прогнившим насквозь от сифилиса полутрупом, не внешне – внешне он был очень неплох. В его взгляде, манере говорить, оценивать, вести разговоры было что-то неестественное, болезнетворное. Валерия не могла внятно объяснить себе, что именно, и едва ли это были отдельные детали; возможно, дело было не в физическом нездоровье, а психическом, но Содегберг не воспринимался ею как здоровый человек. Когда отец заговорил о нем, ей показалось даже: захотел позлословить, но затем внезапно замолчал и сменил тему, она только уверилась в том, что с Содегбергом дело нечисто. И кажется, в той же мере, в которой она могла убедиться в этом на основании собственных наблюдений и странного поведения отца, насчет Содегберга были уверены практически все коллеги Оппенгейма.
Но это было частностью, которая привлекла внимание Валерии помимо ее воли, как резкий, диссонирующий звук заставляет вздрогнуть и обернуться, как вынуждает присмотреться диод на световом панно, который судорожно мигает или горит куда ярче, чем остальные; как человек в ярко-желтом пиджаке на похоронах. Она уже поняла, что ни Колмогорову, ни тем более Агнии помогать никто не собирается. Ее интересовала еще одна вещь, и Валерия поинтересовалась: действительно ли в травле Колмогорова принимал участие и Фабиан.
– Отчего же травле, – задумчиво отозвался Оппенгейм. – Я понял бы, если бы на Колмогорова ополчились из-за его убеждений, или… хм, сомнительных хобби. Насколько я знаю, расследование вполне закономерное. Ну да, время удобное было выбрано, чтобы совершить некоторые перестановки, убрать старые кадры, ну и прочее. Сначала Садукис, затем он. Лери, дорогая, должен отметить, что еще при первых консулах пострадали бы не только они, но и их домочадцы, и весь аппарат, и простым… эм-м, ограничением свободы в тех новомодных местах заключения они бы не отделались. Эрик, конечно, играет в свои игры. Я даже не знаю, насколько хорошо, что Фабиан к нему так близок. Я бы был осторожен, но кажется мне, что он ему самоотверженно покровительствует. Нет-нет, это не травля. Колмогоров несколько заигрался в радикального реформатора. Реформа начиналась хорошо, а затем захлебнулась не в последнюю очередь по причине непрозрачного администрирования. Со статистикой опять же было не все в порядке. Ну и эта, – Колмогоров помолчал. – Племянница.
После непродолжительной, но какой-то многозначительной паузы он потянулся и похлопал Валерию по руке.
– Я, должен признаться, не раз и не два радовался, что в моей семье нет таких Агний, – сказал он.
Валерия заставила себя улыбнуться. Это был сомнительной ценности комплимент, от которого жгло щеку, как от пощечины. Но отец не отличался чуткостью, хотя на на него и его безусловную поддержку можно было рассчитывать.