– Я прикрывался маской невинности, Эрик, и не смел дерзить госудаственным мужам.
– Не смел? – скептически спросил Велойч. – Ну-ну. Что-то мне помнится, ты смел куда больше, чем те же государственные мужи. Впрочем ладно. Вернемся к этому «но», которое ты распознал. К тому самому «но», – едко уточнил он. – Я действительно считаю Аурелиуса лучшим госканцлером Республики. Но его зенит позади. Сейчас он находится в таком занятном положении, м-да, – задумчиво сказал Велойч. – Занятном. Когда все его достоинства начинают превращаться в недостатки. Понимаешь, о чем я?
– Если ты имеешь в виду, что его настойчивость превращается в упрямство, честность – в придирчивость, верность идеям Республики – в закоснелость, то да, наверное, понимаю.
Велойч сел напротив него; и перед Фабианом сидел тот невзрачный человек с маленькими острыми глазами и длинным неровным носом, который пристально следил за тем, как Альбрих запутывается в паутине собственной похоти, собственной алчности, собственных амбиций – и ждал, не принимал ничью сторону – и ждал. А затем, скорее всего, оказался именно тем, кто подтолкнул всю махину, и она рухнула в пропасть. Он был на стороне Фабиана, пока тот был успешным. Он не задумываясь помог бы ему, если бы видел, насколько тот был близок к победе; и он точно так же не задумываясь оттолкнул бы его, если бы Фабиан оступился. Сам же Велойч скорее всего никаких действий предпринимать не собирался: Содегберг относился к нему по-прежнему хорошо.
– Но почему об этом говоришь ты? – полюбопытствовал Фабиан.
Велойч пожал плечами.
– Знаешь, чтобы найти кандидата в Консулы, достаточно обратить внимание на вице-консулов. – Нервно похлопав рукой по подлокотнику, он бросил бегло и раздраженно: – Не то чтобы я хотел обращать внимание на эти соломенные чучела. – И он продолжил спокойнее, словно не было этого внезапного ядовитого плевка: – Чтобы назначить нового главу магистратского совета, достаточно присмотреться к его членам. Чтобы выбрать члена сената – стоит присмотреться к консулам, магистрам или им же, но бывшим. А Канцелярия в этом плане оказалась удивительно непродуктивной. У тебя ведь есть там знакомства? – неожиданно спросил Велойч.
– У меня есть хорошие знакомые, Эрик, – мягко поправил его Фабиан. – Знакомства в канцелярии – все-таки по твоей части. Но да, знакомые есть, и даже много.
Велойч молчал, тонко улыбался и смотрел на него, не мигая.
Фабиан молчал, тонко улыбался и смотрел на него, не мигая.
Велойч поморщился и отвел глаза.
– И есть среди твоих знакомых те, кто мог бы заменить Содегберга? – спросил он.
Фабиан расхохотался.
– Эрик, ну откуда же я знаю, – отсмеявшись, сказал он. – И вообще, что за дурацкая постановка вопроса: заменить Содегберга. Это возможно?
Велойч снова смотрел на него, не отрываясь.
– А почему нет? – после очень долгой паузы ответил он.
Фабиан позволил повиснуть еще одной паузе. Затем он пожал плечами.
– Ты ведь знаешь их, как и я. Я, наверное, не отказался получить Томазина в свои личные помощники, но он, боюсь, слишком стар для меня и слишком привязан к Канцелярии. Но не канцлером, да, не канцлером. Мне кажется, тот же Илиас Орберт мог бы справиться. И он не своенравен, безобразно неизобретателен, отвратительно педантичен и божественно эрудирован.
– Ты похвалил его или посмеялся над ним? – хмыкнул Велойч.
– Не виднее ли это со стороны, милая Летти? – беспечно отозвался Фабиан. – Ты позволишь угостить тебя кофе?
– Я могу рассчитывать на то, что ты не подмешаешь в него ничего ненужного? – промурлыкал Велойч.
Фабиан встал за его плечом, склонился и прошептал на ухо:
– Только нужное, милый Эрик, только нужное.
Он выпрямился, пошел к автоповару. Ему и оглядываться не нужно было, чтобы знать: Велойч неспокоен, дышит часто и поверхностно, смотрит прямо перед собой и пытается унять сердцебиение – и внезапно взбунтовавшиеся надежды.
– Осталась маленькая деталь, – ровно, невозмутимо произнес Фабиан, ставя чашку перед ним, усаживаясь в кресло, кладя ногу на ногу, улыбаясь вежливо и совершенно незаинтересованно. – А именно, как уговорить Содегберга на отставку, чтобы освободить место для Илиаса. Насколько я знаю, у должности канцлера есть возрастной ценз, но нет верхней границы, квалификационно Аурелиус идеально соответствует ей, его репутация ослепительно белая. Не считая некоторых особенностей поведения. И он, сдается мне, считает, что и дальше может оставаться канцлером. Уговоры могут оказаться бесполезными.
Велойч смотрел на него, и Фабиану показалось, что он и не слушает. Или слушает, но не слышит; а за привычной маской насмешливого внимания скрывалось что-то болезненно страстное, мучительное, беспокойное, что-то, что Велойч не мог укротить.
– Помнится мне, в толкованиях к закону о госчиновниках были какие-то указания на медицинский ценз, – прохладным и каким-то пустым голосом произнесл он, словно его реплика не имела никакого отношения к размышлениям Фабиана. – В свое время норма была принята при изрядном противодействии сената, я уже не помню, что там придумали отцы-основатели, чтобы выкрутить этим старперам руки. Эта норма рассматривалась даже в Верховном Суде на предмет соответствия Основному Закону. И решение было забавное. Я читал мотивировочную часть как любовный роман. Хм, Фабиан, я тогда был знаком с одним из судей, который, к сожалению, почил в мире. Он находил это решение образцом государственной насмешки, а его пояснения были просто великолепны. Это было так давно, Фабиан, а я неумолимо приближаюсь к его возрасту, – с неожиданной грустью произнес Велойч.
– Эрик, милый, ты рассчитываешь на мое сочувствие? – хмыкнул Фабиан.
– На твое? – саркастично воскликнул Велойч.
Фабиан бездействовал. Или так казалось почти посвященным людям. Велойч помалкивал, но в его взглядах читался вопрос: получается? Фабиан предпочитал отмалчиваться. «Человек Б» внес некоторые изменения в формулу обезболивающего, которое по длинным и запутанным каналам попадало к Томазину. Тот если и заподозрил какие-то изменения, поделать ничего не мог. Содегберг, казалось, не менялся. Он предпочитал отсиживаться в своем кабинете, все так же разглагольствовал об основах государственной власти с любым, кто желал слушать, но и с теми, кто не желал, неожиданно засыпал, неожиданно впадал в беспокойство, отказывался от чая, жаждал кофе, но не мог его пить, потому что давление пошаливало, и при этом достойно исполнял свои обязанности. Что из этого было его заслугой, а что – заслугой Томазина, оставалось только догадываться. Фабиан же делал вид, что бездействует. Велойч делал вид, что верит ему.
Странным образом Фабиана задевало и молчание Аластера. Этот стервец словно в небытие канул. Фабиан интересовался у Карстена Лормана, как обстоят дела с интернатом и его новым секретарем, и тот отвечал обстоятельно, что все идет своим чередом, у них снова долги, которые он рассчитывает покрыть из материальной помощи в следующем месяце, водопровод снова прохудился, но они залатали его, кадровая служба снова нашла несоответствия, которые после разговора с начальством кадровой службы были признаны недочетами с формальной точки зрения, но вполне соответствующими духу учреждения, а секретарь увлечен идеей благотворительного бала, который планирует организовать с помощью и при поддержке муниципалитета и некоторых частных предприятий. Фабиану пришлось полминуты обдумывать эти три слова: секретарь, увлечен, благотворительный бал, – и соотносить их с тем Аластером, которого он помнил. Аластер-секретарь. Аластер – увлечен. Аластер – и благотворительный бал. Аластер, стервец, ни словом, ни полсловом не обмолвился, чем занимается и как себя при этом чувствует. У Карстена спрашивать об этом бесполезно, он с удручающей щепетильностью относился к чужим личным тайнам, а сам Аластер не объявлялся. Сообщения Фабиана были прочитаны, в ответ Аластер ограничивался банальными «спасибо» – именно так, без соблюдения правил пунктуации и примитивного речевого этикета, и Фабиан был доволен – и злился. Попытки связаться с Аластером по видеосвязи он отчего-то отвергал, словно не считал ее достойной.
В конце концов Фабиан не удержался и отправился на выходные проведать Аластера. Заодно и Карстена, с которым был знаком достаточно давно, и саму клинику, которую помогал учреждать; он сообщил Карстену о своих намерениях, сообщил Аластеру, что собирается нагрянуть в гости, сообщил и Валерии, сбежавшей подальше от маменьки, которая жаждала свадьбы, в очередную стажировку на Крайнем Севере, что проведет выходные не в столице. Мама Оппенгейм была недовольна: помолвка затягивалась, и ладно бы Фабиан не горел желанием остепениться, так и Валерия проявляла невиданное упрямство – она, видите ли, хотела достичь чего-то независимо от Фабиана. Что мама Оппенгейм и высказала Фабиану, намекая, что он не в последнюю очередь виноват в ее самовольствах. Да еще и эти выходные. Фабиан не ее навещает, а отбрехивается сомнительными поводами, словно та богадельня ему важней, чем совместный отдых с Валерией. Он предпочел не скандалить с мамой Оппенгейм на полпути в шестьдесят девятый округ – чудесное место на юге Республики, в котором была отменно развита индустрия отдыха.