Фабиан уселся напротив него и посмотрел на графин с лимонадом – его словно добрая фея поставила, чтобы старые друзья не померли от жажды.
– Ты позволишь предложить тебе этого божественного напитка? – заметив его взгляд, подхватился Аластер, сел, выпрямился, изящно опустил на колено руку и кокетливо склонил голову.
– А прикапывать меня вон под той акацией после глотка этого божественного напитка будет Лорман? – фыркнул Фабиан.
На лице Аластера на секунду промелькнуло странное выражение: он хотел оскалиться – или заплакать – или швырнуть по Фабиану графином – или что-то иным образом кровожадное.
– Я рад, что ты решил пожить еще немного, Армониа, – искренне сказал Фабиан. – А вместо воды с лимоном я предпочел бы кофе. Если ты, конечно, доверяешь мне настолько, чтобы подпустить к Лорману ближе, чем на пятьдесят метров. Или как?
– Я доверяю Лорману куда больше, чем тебе, Фальк, – обманчиво-ласково отозвался Аластер – у человека неподготовленного непроизвольно возникло бы желание задуматься, так ли он хочет пить тот чай, который сделал ему Армониа, так ли безопасен тот стейк, который Армониа непременно хочет скормить дорогому гостю, и так ли неядовиты цветы, букет которых Армониа распорядился поставить на ночном столике. Счастье, что Фабиан был привычен к нему. – Он очень хороший человек.
Фабиан рассчитывал услышать что-то еще, всякие там пояснения, был готов даже к потокам слез, мелодраматическому заламыванию рук и воздетым к небу глазам, но Аластер снова откинулся назад. Он смотрел в сторону, на его скулах собрались красные пятна, а губы были упрямо поджаты. Фабиан ощутил совсем легкий укол горечи, ревности – и раздражения: его лишают объяснения, черт побери, а он ведь имел все права на него рассчитывать.
– Он малахольный, – хмыкнул он. Аластер бросил на него гневный взгляд – и снова уставился в стену. – Редкий зануда и педант, Армониа, а уж я знаю в них толк, даром что три с лишком года вокруг гениальных ученых выплясывал. И отвратительно надежный человек. Просто удивительно, что рядом с ним я не ощущаю своей ущербности.
Аластер посмотрел на него чуть дольше, чем за полминуты до этого, и опустил глаза. Фабиан успел заметить, как они блестели – явно же не от солнечного света, отражавшегося в них, или по какой другой причине; и Аластер попытался улыбнуться, и это было неумело, робко, полно отчаянной надежды, просьбы понять и принять.
– Я тоже. Хотя этот идиот отказывался поддаваться пороку без согласия дееспособных представителей обеих сторон, – буркнул Аластер. – Я до сих пор не объезженным хожу.
– Ха! – не удержался Фабиан. – Так свое согласие он у нотариуса хоть оформил, что ли? Чтобы все по правилам.
Аластер хихикнул, затем захохотал; Фабиан посмеивался.
– Не удивлюсь, – отсмеявшись, ответил Аластер.
Фабиан кивнул.
И повисла пауза. Аластер не хотел ни знать, ни сообщать ничего более; он наслаждался теплым ароматным воздухом, легким ветерком и знакомым, хорошо освоенным спокойствием.
– Армониа, – все-таки сказал Фабиан. – Я буду возражать, если ты попытаешься прекратить мое опекунство. И буду возражать, если ты попытаешься вынудить меня отдать его Лорману.
Дальше не мешало сказать, наверное, что он высоко оценивает прогресс, который очевиден даже неподготовленному человеку, что он нисколько не сомневается в возможности Аластера принимать здравые решения и вообще вести здоровый образ жизни. Скорее всего, в разговоре с иным человеком Фабиан предварил бы эти две фразы такой добротной преамбулой, призванной не оправдать его в глазах опекаемого – отнюдь. Это все нужно было бы, чтобы сбить его с толку. Суть же решения оставалась все той же: Фабиан сохраняет за собой право решать за Аластера. Который обретал полное право обидеться, разозлиться, оскорбиться, почувствовать себя преданным, что угодно, и Фабиану пришлось бы принять и это. Но это был Аластер, который знал его едва ли не лучше, чем он сам.
– Да пофигу, – пожал плечами Аластер.
Фабиан кивнул и встал.
– И все-таки я хочу есть. – Недовольно сказал он.
– Как брутально, – закатил глаза Аластер, лениво, томно поднимаясь. – Сколько я тебя помню, Фальк, ты самые свои благородные порывы окропляешь желудочным соком.
– Самый надежный способ освящения любой карнальной темы. Надежней – только сперма. – Безразлично отозвался Фабиан. – Или ты предпочитаешь остаться в беседке, дабы пропитаться ароматом тропических цветов и умиротворением в преддверии долгожданного первого брачного коитуса?
– Я могу пропитаться благовониями и на масляной основе, Фальк, – отпарировал Аластер, привычно беря его под руку и прижимаясь, как не гнушался делать это всегда. Фабиан был рад – и ему отчего-то было тоскливо, потому что этот жест Аластера, знак его уверенности в Фабиане был приятельским, братским – и не более. Этот говнюк никогда, даже в самые страстные времена, в те времена, когда они оба загорались как спички, просто оказываясь рядом, не выскакивал навстречу Аластеру, и его взгляд не метался беспокойно между ним и кем-то другим, кто мог решить его судьбу.
Фабиан лениво расспрашивал его о том, о сем, интересовался, как проходит обучение тех засранцев, которые живут в клинике, поддерживаются ли контакты с теми, кто уже завершил программу, чего в хозяйстве может не хватать, и Аластер рассказывал, рассказывал со своим привычным внимательным, ядовитым безразличием, и Фабиан слышал за этим фасадом совершенно несвойственные Аластеру теплые, дружеские, увлеченные интонации: он так говорил о некоторых из своих сводных братьев и сестер, но и то в далекие времена, когда Аластер с Фабианом только собирались вступать в юношество.
В пяти метрах от клиники Аластер остановился, недовольно зашипел и попытался спрятаться за Фабианом, потому что им навстречу выскочила косматая бежевая собака с грязной мордой – тот самый ужасный терьер, которого невзлюбил Аластер. И, кажется, именно Аластера этот терьер возлюбил страстно и нежно, а отбиваться от его желания выплеснуть на чью-нибудь, ну хоть чью-нибудь бедную голову восторги и объяснения в любви пришлось Фабиану. Он ухватил пса за шиворот, и Аластер воспользовался этим, чтобы проскользнуть в дом. Пес был несчастен, как только умеют быть несчастными собаки, и Фабиан провел две минуты на крыльце, гладя его и теребя шерсть. Терьер остался доволен. Аластер следил за Фабианом из-за приоткрытой двери и желчно комментировал слюнтяйские фразочки, которыми тот осыпал проходимца.
Лорман терпеливо дожидался их в кабинете. Аластер вошел первым, скользнул к нему, сел на подлокотник кресла, облокотился о спинку и изящно склонил голову. Стервец не забыл ничего из своего арсенала прожженной кокетки, удивительно, как Лорман удержался так долго. Фабиан устроился напротив.
– Итак, вы пплодотворно пообщались? – спросил Лорман, складывая руки на коленях.
– Ага. Плодов натворили на полгода вперед. Наш дорогой почетный член совета попечителей господин Фабиан согласен с идеей о необходимости расширения мастерских и соответственно увеличении штата сотрудников, – невинно проговорил Аластер и довольно улыбнулся.
– Неправда твоя, Армониа, – по-кошачьи, по-Аластеровски протянул Фабиан, глядя на Лормана. – Я всего лишь говорил о возможности расширить программу. Поправь меня, если я ошибаюсь, Карстен, но о пополнении материальной базы неразумно говорить до благотворительного бала.
– Очевидно, неразумно, – чинно согласился Лорман. – Но ты действительно согласен с необходимостью расширения мастерских? Посуди сам, некоторые наши выпускники согласны заглядывать к нам и продолжать участие в жизни клиники делом. Например, давая уроки новоприбывшим.
– Это, кстати, может оказаться неплохим эпизодом в документальном фильме о клинике, Аластер, – развил его идею Фабиан и внимательно посмотрел на Аластера – оживившегося, сосредоточенного, заинтересованного, неожиданно знакомого и неожиданно взрослого. Странным образом Фабиан одновременно развивал свою идею и прикидывал, как бы повежливей отказаться от предложения переночевать – и сбежать обратно в столицу, чтобы начать зализывать раны и тихо страдать в одиночестве.
Лорман поднял лицо к Аластеру; Фабиан не смог не всмотреться в них обоих. Аластер был серьезен как никогда, он говорил много, не сдерживал привычных острот, но они были направлены на кого угодно и никогда на Лормана, и бедняге Карстену доставалось – но иначе, добродушней, мягче, и Аластер сдабривал эти шутки мягкой и виноватой улыбкой; счастье, что Лорман не способен был обидеться, даже если бы распознал шутку. В голосе сухаря Лормана проскальзывали нежные нотки – он даже шутить пытался к немалому удивлению Фабиана. И – Фабиан ощущал, что он лишний.