Фабиан опустил глаза. Ему бы торжествовать, а сил не осталось. Армушат заскрипел зубами. Оппенгейм затаил дыхание, а затем выдохнул. Корпке с чуткостью, приобретенной с немалым опытом, опустил два жалких листа бумаги, сложил поверх руки и замолчал. Фабиан смотрел вниз, не разбирая, что он видит, не вслушивался в тишину в кабинете, но слышал все, что в нем происходило. В нем была отличная звукоизоляция – старомодно добротная, обеспечиваемая толстыми стенами и органическим материалом, а не новыми полимерами, и пахло в нем старомодно: бумагой, кожей, деревом, воском, табаком. Фабиан посмотрел на Корпке, который сидел, уставившись на письменный набор – из дерева, бронзы, с инкрустацией самоцветами, которому скорее всего было столько же лет, сколько и самому Корпке, и молчал.
– Есть другие распоряжения? – резко спросил Армушат.
– Мы связались с похоронным бюро, которое выбрал господин Государственный Канцлер, и передали некоторые пожелания, которые он высказывал в личной беседе, – флегматично ответил Корпке, не поднимая глаз. – Помимо этого, понадобится некоторое время, чтобы аудиторы смогли дать точный ответ о размерах ликвидов господина Государственного Канцлера. Я мог бы сообщить господам присутствующим некоторые предпочтения господина Содегберга относительно возможных путей применения его сбережений, но это может быть преждевременным.
– Все было так плохо? – спросил Фабиан.
Корпке поднял на него глаза.
– Не блестяще, господин консул. Совсем не блестяще. Конечно, господин Содегберг рассчитывал на страховой фонд, который должен был бы покрыть некоторую, скажем так, несбалансированность его проживания, – ровно ответил Корпке. – Но в данном случае рассчитывать на него несколько неоправданно. Видите ли, страховые компании исходят из того, что смерть неминуема, но что страхуемый не является тем лицом либо силой, который, скажем так, активно определяет наступление страхового случая. Поэтому… – он развел руками.
– Вот как? – вежливо произнес Фабиан. И Корпке подобрался, сжался, приготовился оправдываться. – Страховая компания будет удовлетворена заключением Института судебной медицины, которое подтвердит, что страхуемый не определял активно наступление страхового случая?
Корпке моргнул, покосился на Армушата, на Оппенгейма, снова на Фабиана. Те смотрели на Фабиана. Он – на Корпке. Который прокашлялся.
– Заключение будет подписано его директором лично и еще тремя членами Совета института, – сухо добавил Фабиан. – Или у страховой компании настолько хорошие адвокаты и настолько неистощимые фонды, что она вознамерится его оспаривать? Даже если Институт поддержим мы и Огберт?
– Не думаю, – тихо ответил Корпке.
После паузы Армушат встал и молча вышел. У двери он остановился и сухо бросил:
– До свидания.
За ним ушел Оппенгейм. Фабиан бросил косой взгляд ему вслед и встал.
– Вы не шутите? – спросил Корпке, поднимаясь и выходя из-за стола.
Фабиан покачал головой.
– Но слухи…
Фабиан закатил глаза.
– Спишите это на злопыхателей. Завистников. У Аурелиуса они наверняка были. Выберите… – Фабиан задумался. – Да хоть Фарненгеля. Тем более он наверняка завидует Огберту.
Корпке провожал Фабиана до входной двери, чуть ли не кланялся в ответ на каждую его реплику, и Фабиан мог быть доволен: архивы будут предоставлены в его распоряжение очень скоро. Осталось еще одно дело, которое могло оказаться куда более щекотливым, чем все до этого. Фабиан позвонил Томазину и пригласил его на встречу.
В ресторанчике, в уютном, но совсем не престижном районе, где людей было очень много и все спешили; в ресторанчике, в котором на скромную сумму можно было сытно и от души поесть, и вино было очень годным. В ресторанчике, находившемся на уважительном отдалении от дома Томазина, но до которого он мог запросто дойти пешком за жалкие семь минут. Восемь, если совсем не спешил. Фабиан пришел туда за полчаса до назначенного времени и провел его, лениво листая газеты, просматривая сообщения на коммуникаторе, пья кофе и рассматривая черно-белые фотографии, развешанные по стенам.
Томазин был пунктуален, недружелюбен и демонстративно угодлив. Фабиан хотел посмеяться, но это было бы откровенной наглостью с его стороны. И он интересовался здоровьем внуков, планами на отпуск – как будто Томазину светил отпуск, а не отставка, мнением о последнем баскетбольном матче, и внимательно следил за его реакцией. Он позволил ему сделать заказ первому, затем заказал что-то непритязательное, но сытное себе и продолжил светскую беседу, каждая фраза которой звучала мило и невинно, но действовала на Томазина, как разряд электрического тока. И только почти докончив есть, устроившись поудобней и промокнув губы, Фабиан поинтересовался, что Томазин собирается делать дальше.
– Очевидно, выращивать капусту на даче, – мгновенно отозвался Томазин, не глядя на него.
– Не хотите пойти ко мне личным помощником? – легкомысленно спросил Фабиан. Он был вознагражден: Томазин смотрел на него круглыми глазами, явно хотел спросить: парень, не охренел ли ты? – но не к консулу же так обращаться.
– Вам нужен личный помощник вдвое старше вас? – он наконец подобрал относительно нейтральный ответ.
– Уже не вдвое, Михаил. Вдвое было немного раньше. А вот опыта – да, вдвое. Если не больше, – улыбнулся Фабиан.
– Вы действительно считаете, что… – Томазин замялся. – Что я приму ваше предложение после такой откровенной демонстрации вашей ловкости? Личным помощником, – не удержал и зашипел он. Начал было ругаться, но спохватился.
– Личным. Помощником. Если не хотите, если находите это оскорбительным, могу придумать для вашей должности иное название. Насчет ловкости, Михаил. Не могу не признать за вами того же, – он поднял уголок рта в намеке на улыбку, но глаза его не улыбались. Томазин расправил салфетку; его руки подрагивали. Фабиан помолчал немного, затем молча же протянул ему планшет. Томазин начал читать – отчет Мариуса Друбича. Побледнел, поднял глаза на Фабиана, снова изучавшего фотографии; их было много, отвлекаться можно было бесконечно долго.
Фабиан попросил воды, сходил в туалет, вернулся; Томазин все читал. Отложив планшет, сложив салфетку, снова разложив ее на коленях, он выдавил:
– И?
– Это было действительно ловко. Демонстрация высочайшей степени преданности, Михаил. Я могу одобрить ваши действия с человеческой точки зрения, наверное, это и оправдывает вас как-то. Но с государственной – сомнительно. Хотя… – Фабиан прищурился. – Никто ведь не находил никаких недочетов в функционировании Госканцелярии, несмотря на сомнительной дееспособности главу в нем. Знаете, я очень хорошо понимаю Аурелиуса. Он жил канцелярией. В принципе, у него ведь и не было жизни помимо нее. Это была похвальная верность своему пути. Жаль, что он оказался неспособным признать, что могут быть и другие. Впрочем, что толку говорить о том, что было бы, если бы, что бы и прочее бы. Я считаю вас одним из самых квалифицированных сотрудников в госаппарате; и я очень хочу, чтобы госаппарат и дальше имел возможность пользоваться вашей квалификацией, вашей последовательностью и преданностью делу и идее.
– Если вы рассчитываете, что в порыве благодарности за то, что вы выдергиваете меня из пропасти забытья, я, – Томазин сжал челюсти, – я буду делиться с вами личной информацией господина Содегберга, вы ошибаетесь.
– Помилуйте, – вскинул голову Фабиан. – Это было бы совершенно несвойственно вам и вызвало бы у меня некоторое недоумение, если бы вы вдруг начали делиться ими. Боюсь, хм, боюсь, я бы даже разочаровался в вас.
Томазин кивнул и опустил голову.
Фабиан наконец осуществил самую юную и самую осуществимую свою мечту: он добрался до дому, принял контрастный душ, не глядя на расход воды, не обращая внимания на то, что индикатор потребления ввалился в красную зону и багровеет, тревожно багровеет; затем он вытирался полотенцами, стоя напротив открытого окна, подставляя лицо сквозняку. И наконец он лег на кровать и раскинул руки, готовясь не к двенадцати – к восьми часам сна, но и этого должно хватить. И долго лежал с открытыми глазами, глядя, как по потолку бродят сполохи света – то прожектор где-то засветил, то октокоптер пролетел, то начало светать.