В очередной подборке документов, подготовленных Томазиным, Фабиан обнаружил имена Альбриха, Велойча, но и Армушата, и Колмогорова, и еще нескольких людей, а с ними – и наблюдения Содегберга – он был уверен, что Альбрих хочет стать единственным Консулом, возможно даже президентом, и его действия, если рассматривать их не как разрозненные явления, а как системные, после анализа Содегберга подтверждали его мнение. С некоторыми наблюдениями Содегберга Фабиан не соглашался, уверенный, что Альбрих скорее всего рассчитывал на иной исход. Некоторые действия Альбриха он находил непродуманными, что, по истечении дюжины лет, было очевидным. Но Фабиан увлекся изучением того, как Содегберг намеревался противостоять ему – агрессору, захватчику, человеку, жаждавшему стать автократом, и прилагавшему к этому многие усилия. Как и обычно, в духе Содегберга, это было бы пассивное сопротивление, затягивание дела, крючкотворство, обращение в самые разные инстанции, вплоть до международного суда. Едва ли бы такая мелочь Альбриха остановила: Содегберг плел паутину, но и Альбрих едва ли был мухой, скорее шмелем; он порвал бы ее в два счета, если бы не маленькая пакость со стороны интриганов, маленький отвлекающий маневр – практикант, которого подсунули Альбриху. Случай не единичный; Содегберг говорил о восьми-девяти с уверенностью, предполагал еще столько же. Все-таки Альбрих был известный ходок. Любопытства ради Фабиан поинтересовался, что из себя представляли другие практикантики, с которыми пробавлялся Альбрих, и не смог не удивиться: с одной стороны, он тогдашний определенно соответствовал типажу: знойный мальчик, азартный, с очень гибкой моралью, с опытом, но еще не утративший флера юношеской невинности, жаждущий власти над власть предержащим. С другой, он и выбивался из него: те, другие, были декоративными, что ли, предпочитали паратизировать. Признаться, судя по наблюдениям Содегберга, никто не ожидал, что Альбрих не просто отвлечется от того, что происходило у него под носом, но искреннее, отчаянное увлечение Альбриха и его зацикленность на Фабиане оказались на руку его противникам.
– Знаете, я удивлен, что вы попытались меня предупредить, – признался Фабиан Томазину, отодвигая от себя записи Содегберга.
– Я, наверное, должен был сделать это куда раньше, чем та невнятная попытка, – хмуро признался Томазин.
Фабиан пожал плечами. По большому счету, следовало сделать это сразу же, как стало ясно, зачем Содегберг отказывается от одного из лучших практикантов на своем веку и жертвует его Альбриху, которого терпел с большим трудом. Хотя: Томазин был не дурак, наверняка понимал, что самонадеянный мальчишка не озаботится задуматься, если, конечно же, поверит.
– Эх, забавное это было время, – неожиданно весело улыбнулся Фабиан.
Томазин опасливо посмотрел на него.
– Подумать только, сколько эти ребятки всего предприняли, чтобы сделать положение Альбриха как можно более неустойчивым. А я, дурак, считал, что его свергли в первую очередь благодаря мне, а потом уже из-за всего остального, – беспечно пояснил Фабиан и встал. Потянувшись, размяв шею, он спросил: – Хотите кофе?
– Я сделаю, господин Равенсбург, – неловко вставая, неуверенно произнес Томазин.
– Да бросьте, – отмахнулся Фабиан. – Черный, со сливками, правильно?
Томазин засмеялся, отвернулся от него, заморгал.
Валерия призналась Фабиану, что ее отношения с родителями испортились. Не в последнюю очередь из-за него. Она не признала этого прямо, но нужно было быть имбецилом, чтобы не сложить два и два. Старик Оппенгейм не говорил о нем иначе, как об этом выскочке; он благоразумно делал это только в кругу семьи, но делал это с примечательным постоянством. На замечания Валерии, что родители Фабиана происходят из двух очень достойных семей, Оппенгейм реагировал нервно, рычал, что Равенсбург – это тот случай, когда из достойной семьи происходит нечто убогое, и на любые попытки Валерии вступиться за него обвинял ее во всех смертных грехах. Мама Оппенгейм была настроена против этого Равенсбурга – не выскочки, нет-нет, она была более чем удовлетворена возможностью похваляться при любой возможности зятем, окей, будущим зятем-консулом, пока десятым, дальше посмотрим, – потому что этот щенок не спешил жениться, да еще и Валерию подбивал на анормальные вещи, вроде жажды собственной карьеры. Словно жене консула будет дело до своих проектов, командировок и прочей дребедени. Фабиан только вздыхал тяжело. Любые попытки переломить их отношение к себе были изначально обречены на крах, буде Фабиану взбрела бы эта глупая мыслишка: Оппенгейм был слишком пристрастен, не мог простить ему ни завещания Содегберга, ни того, как ловко Фабиан обставил их на похоронах, ни того, что после них Фабиан не счел нужным еще раз встретиться с ним и Армушатом, чтобы обсудить детали наследования, а общался все через того же Корпке. Мама Оппенгейм слишком жаждала стать законной тещей Консула Республики, чтобы довольствоваться менее официальными отношениями. А Фабиану было плевать на их обиды с высокой колокольни. Он бывал в гостях у Оппенгеймов все реже, из семейных празднеств, на которых был обязан присутствовать, выбирал те, на которые было приглашено много народу, и неторопливо, но очень настойчиво приучал Валерию к мысли, что такое счастье, как ее зашоренные родители, им обоим нужно в крайне ограниченных количествах и на нейтральной территории. Валерия возражала все меньше.
Неожиданно для себя Фабиан находил ее все более привлекательной. Валерия была высокой, нескладной, неуверенной в себе девушкой, когда они познакомились, а стала высокой, уверенной в себе, красивой женщиной. Фабиан обнаружил это почти случайно: они договорились встретиться после работы-учебы, поужинать вместе, сходить на спектакль, но Валерия задерживалась на очередном круглом столе. Фабиан заглянул по старой памяти в Академию, поностальгировал немного, идя по кампусу, зашел в аудиторию и устроился у стены. Валерия как раз спорила с преподавателем о чем-то. Фабиан стоял и любовался ею – оживленной, сосредоточенной, жесткой, решительной, целеустремленной, немного взъерошенной, одетой скучно, непритязательно, но отчего-то простой джемпер и простые брюки сидели на ней ловко и смотрелись очень удачно. Дискуссия затягивалась, Фабиан механически отметил, что они не справятся и поужинать, и подоспеть к спектаклю к началу, но вместо того, чтобы вознегодовать, задал какой-то вопрос и ввязался в дискуссию. По окончании круглого стола Валерия продолжала что-то обсуждать со своими партнерами; он подошел к ней, положил руку на талию и остался стоять рядом все то время, которое ей понадобилось, чтобы закончить разговор.
– Ты не сердишься, что мы не успели на спектакль? – спросила она чуть позже, в ресторане. Фабиан неторопливо покачал головой.
– Это было куда интересней, чем та концептуальная фигня, – улыбнулся он.
– Мы тоже обсуждали концептуальную фигню. Не очень жизнеспособную, кстати, – виновато пожала плечами Валерия.
– В отличие от вашей, та фигня изначально мертворожденная.
Она засмеялась.
– Откуда ты знаешь? – весело спросила она Фабиана.
– Читал отзывы, разумеется. Да и репутация у режиссера такая, абортивная. Но связи в мире продюссеров. Вот и приходится терпеть.
– Жалко, что билеты пропали, – повинилась она.
– Лери, милая, у меня абонемент. Но даже если и не так, хрен бы с ними.
Валерия кивнула, потянулась, взяла его за руку. Он легонько пожал ее.
Она не походила на женщин, к которым Фабиан привык. В Валерии отсутствовало типично женское тщеславие, она просто относилась и к тому, как выглядит. В принципе, ее можно было понять: Валерия определилась со своим будущим профилем, и это была разработка промышленных комплексов для климатических зон с низкими и очень низкими температурами. А там приходилось одеваться функционально, а не привлекательно; и после трехмесячных стажировок было очень непросто перестраиваться на иной лад, наполнять гардероб иными вещами и заново узнавать, где делать прически, где – маникюры, а где – какие-то еще косметические процедуры, которых придумывалось все больше. И еще полтора года назад она смущалась, нервничала, что не выглядит достойно, и вот – она равнодушно пожимала плечами, когда считавшиеся когда-то подругами знакомые пытались отпустить шуточку-другую насчет невзрачного макияжа и коротко обстриженных, самостоятельно отполированных ногтей. Такое равнодушие было тем более просто продемонстрировать, что Фабиан именно такую ее естественность в ней находил привлекательной.