-Какими оставшимися? Я же вчера все приволок, - сказал я, пожимая плечами.
-Все да не все, - ответил Стендаль, - эти ублюдки из типографии вчера напечатали только часть тиража. Наверняка водку там целый день жрали!
Я ничего не ответил Стендалю, молча взял коробку и вышел. Спорить с ним сейчас было бесполезно, да и нервы у меня были ни к чёрту, хоть и железные, да ржавчина постоянно сыплется, хоть из себя выходи! Тимофея же сейчас лучше было не тревожить: ещё конец света наступит, если я трону за плечо Вечер и пожелаю ему доброго дня.
Ровно двадцать три часа.
А я всё пел. Я не помню, когда и начал свою первую песню, я не знаю, сколько прошло, минут двадцать или тридцать, я не считаю, сколько денег уже в моей шапчонке и есть ли там вообще что-то, я ПРОСТО ПОЮ. Человек притулился рядом, я знаю, он защитит, если кто-то попытается меня обидеть. Прохожие останавливались, некоторые для того, чтобы покачать головой и пойти дальше, некоторые - чтобы просто посмеяться. Но кто-то слушал с живым неподдельным интересом, зная это, я старался петь ещё лучше. Мокрые ступеньки перехода ждали, когда же по ним пробежит счастье, но оно почему-то задерживалось. Я не помню, сколько я пел, минут двадцать-тридцать, а может, целую жизнь. Человек, пристроившись рядом, охранял меня от неизбежности: как-никак я был всего лишь девчонкой.
Двадцать два пятьдесят девять.
Мелкий противный дождь встретил меня на улице, хотя я совсем его не ждал. Коробка быстро намокла и я, обречённо вздыхая, подумал, что донести газеты сухими сегодня мне вряд ли удастся.
Ускорив темп, я направился по будущему асфальту. Ещё месяц насад весь университет шумел о том, что к третьему корпусу наконец-то сделают удобный во все времена года спуск. На разбитое Ничего, которое и асфальтом-то нельзя было назвать, навезли и уложили гравий, а немного погодя - песок. На этом дело и кончилось, несколько дней спустя наступила осень, обрушив на город первые холодные ливни. Песок превратился в грязь благородного происхождения, а гравий остался гравием, погрустневшим, погрязневшим и потерявшим надежду на асфальтное будущее. Я печально взглянул на свои до блеска начищенные вчера ботинки, подумал, что на дорожке ещё не так грязно, и стал осторожно спускаться. Рядом шумела большая дорога, по которой весело вниз и истерично вверх мчались машины, пытаясь чего-то добиться, прожив очередной день, обязательно обогнать какой-нибудь столетний "запорожец" и к вечеру забыться в гараже, холодной железной коробке без окон и неба. А так порой хочется поглядеть на звёзды!
А мне не хотелось. Да и не было на небе звёзд, затянуто оно было слепой серью, и не было конца этому плотному серому одеялу, даже замёрзшее солнце, устав светить холодным светом ушло, не обещая, вернётся ли ещё когда-нибудь.
Я верил, что вернётся. Пройдя будущую дорожку, я, срезая угол, прошёл через футбольную площадку. Ещё вчера здесь пинали мяч мускулистые старшекурсники с разных факультетов, сегодня на поле было уже грязно, да и все игроки сейчас сидели на лекциях и делали отчаянные попытки доказать преподавателям, что в их студенческих головах помимо футбола есть ещё много чего интересного.
А в моей голове сейчас жила одна неуёмная мысль: Поскорей бы разделаться, наконец, с надоевшими газетами! Всё-таки это ужасно, когда неожиданно, как снег на голову, сваливается какая-то работа. Сидел бы сейчас на паре и с Леной Луговой переписывался, не боясь, что Угрюмцева заметит.
А ещё плохо было то, что вниз в типографию я всегда шёл налегке с пустой коробкой, а возвращался обратно нагруженный как верблюд в караване. Что сказать, удобнее некуда. Но, стараясь быть оптимистом, я всегда убеждал себя, что типография вообще могла быть дальше на несколько вёрст, и тогда мне бы пришлось совсем несладко, как отставшему от каравана верблюду. Но, успокаиваясь, я снова начинал быть пессимистом, а дождик капал и капал, не задумываясь: "Зачем?"
Укрывшись, наконец, от дождя в корпусе, я облегчённо вздохнул. Доставать студенческий мне было лень, и я улыбнулся охраннику как старому приятелю, с которым ещё вчера распивал самогон на той же футбольной площадке, и попытался незаметно проскочить мимо. Но номер не прошёл, коробка выдавала меня с головой, и пришлось лезть в карман за студенческим. Получив разрешение пройти, я быстро миновал вахту и завернул в коридор. Тусклые лампы здесь горели через одну, а единственное окно было беспросветно забито фанерой. По привычке я нашёл выключатель, посмотрел, как весело зажглись остальные лампы, прогоняя прочь клочья залетевшего с улицы мрака, улыбнулся неизвестно кому и спустился в цокольный этаж.
Здесь было ещё неприветливей. И свет трусливо сочился неизвестно откуда: лампочки попрятались по углам, и каждая испуганно изучала меня близоруким глазом. А иные безжизненно глядели из тёмных углов, и тут я не мог найти выключатель, чтоб их воскресить. Смирившись с полумраком, я нашёл знакомую до боли дверь типографии и распахнул её.
Чтоб в мои глаза ударило слепое солнце, с трудом пробившееся сквозь серое одеяло неба и заглянувшее на несколько мгновений в подвальные окна.
-Здравствуйте, - сказал я как можно вежливее, - я пришёл за остатками "Студенческой правды". Можно забирать?
У каждого человека свой дождь. В душе, в мыслях, а кому-то хватает и того, который порой целыми днями стучит в окна, приглашая на прогулку. Но люди не хотят общаться с дождём, отменяют намеченные на выходные шашлыки за Городом и, добравшись до дома, сушат зонты у холодных батарей. Вы не понимаете, люди! Дождь одинок, вот и хочет поговорить с вами. Правда, на своём языке, вашего он так и не может выучить. Я иногда слушаю и понимаю, а иногда дождь понимает меня, и мы ждём новой встречи и нового общения, чтобы, наконец, понять друг друга одновременно. Человек не очень-то любит дождь, я знаю, ему лучше сидеть в переходе и нос оттуда не высовывать, но какая собака может бросить своего хозяина! И мы мокнем, глядя на шумный перекрёсток, в эти минуты превратившийся в перекрёсток Дождя. И мы мокнем,