– Погодите… – не справилась с изумлением Лариса. – Но вы же… обучались бороться с Измененными!.. Вы же… АПБР!
– Мы и боремся, – подтвердила Людмила. – Кому-то можем противостоять на равных, кому-то – при условии численного преимущества. Но эти… мы их даже не увидим. Только почувствуем, как они нас убивают.
– Скоростники, – продолжил Павел, не сбавляя хода, но и стараясь не слишком опережать Ларису. – Раньше их было мало… Сейчас, похоже, ситуация изменилась. И это чертовски плохая новость! В таких хрен попадешь хоть станом, хоть пулей…
Он вдруг осекся, похоже, только сейчас сообразив, с кем и о чем откровенничает в нарушение всех инструкций. Пусть даже инструкции эти были написаны теми, кто сейчас по другую сторону баррикад.
– Только ты это… панику в народе не поднимай, журналистка! Сама понимаешь, чем это пахнет!
– Но как же! – Лариса задохнулась уже не только от бега, но и от возмущения. – Люди же должны…
– Ни хрена они не должны! – оборвал ее Павел. – Ты только представь, какая истерика начнется! Мы и так войну ведем тяжелую, и все не идет вразнос только потому, что она тайная. А кому станет лучше или легче, если по стране миллионы психов с квадратными глазами метаться начнут? Тут сразу всему швах наступит, ясно?
– Ясно…
Ларисе даже стыдно стало за свой наивный идеализм. Как она еще умудрилась его сохранить в современном-то мире? Помимо черного и белого она допускала еще лишь серое, а кучу других цветов и оттенков совсем не использовала в своих оценках людей и событий, как будто их и не существовало. Может, вся эта свистопляска вокруг нее началась именно потому, что она, со своей черно-белой философией, оказалась слишком удобной марионеткой?
Погрузившись в свои невеселые мысли, Козырева чуть не упала, поскользнувшись на обледенелых ступеньках, ведущих в соседний двор. Спасибо Павлу, который, ругнувшись, в последний момент поймал ее за капюшон куртки, а то могла бы и костей не собрать.
Этот мелкий инцидент как-то помешал им обоим вовремя заметить, что рядом с ними уже нет Людмилы. А когда через несколько шагов Павел обернулся, его лицо побледнело и вытянулось. Увидев это, Лариса тоже развернулась как ужаленная. Людмила стояла шагах в десяти от них, и в ее руке был пистолет, направленный прямо в лоб Козыревой. Он сидел словно влитой, и рука не дрожала. А вот глаза… Они были странными. Какими-то невидящими, что ли.
– Лучше не двигайтесь, – деревянным голосом посоветовала Людмила. – Оба.
– Твою ма-а-ать! – тихо протянул Павел.
– Что происходит? – Паника Ларисы стремительно нарастала.
– Ее пси-блокиратор… Он почти сел… Я хотел его подзарядить, но со всей этой свистопляской как-то из головы вылетело… Вот деби-и-ил!
– А с ней-то что?! – Голос журналистки был нервным, на грани истерики, но децибелы пока не набрал.
– Не поняла еще, что ли? Сама ж недавно была в таком же положении!
– Псионик? – похолодела Лариса.
– Он самый…
У Павла был такой вид, словно у него жутко болит зуб, и вот в этот самый момент он решил его вырвать. Самостоятельно. Он осторожно сделал шаг вперед по направлению к жене. Ее рука с пистолетом сразу же повернулась в его сторону.
– Даже не думай!
– Люнь… – тихо и нежно произнес Павел. – Это же я… Мы ж с тобой команда, милая… Не поддавайся ему, очень прошу! – Его правая нога снова аккуратно, скользом, по слегка прикрытой снегом наледи продвинулась чуть вперед. – Нас же учили, помнишь? Я верю, ты сможешь, Люня! Ты же всегда лучше меня умела пси-барьеры в Зоне ставить! Ты ж у меня крутая, Люнь! Самая лучшая на свете!
Левая нога Павла тоже заскользила вперед, и Лариса затаила дыхание. Людмила не сводила с мужа глаз и пистолета, но больше ничего не говорила и не стреляла. Казалось, между супругами в этот момент установилось что-то вроде хрупкого контакта, потенциально способного даже справиться с контролем псионика. И Козырева боялась шевельнуться или издать хоть какой-нибудь отвлекающий звук, чтобы, не дай Бог, не нарушить этот контакт, в котором заключался их единственный шанс на спасение.
– Люня, – продолжал между тем Павел, – ты помнишь тот вечер в Тобольске? Мы с тобой тогда в клуб пошли, типа Новых выслеживать? Помнишь? Правда круто было? Люнь? А помнишь, о чем мы тогда говорили? Клятву нашу? Что ты мне сказала? А, Люнь?..
И тут что-то произошло. Мимолетное и неуловимое. У Людмилы поменялся взгляд. В нем появилось какое-то осмысленное выражение… полное невыразимой боли.
– Навсегда, Пуш… – с трудом выговорила она, – значит, навеки! Никаких полумер!