Возле столба с расписанием топталось зеленое мохнатое чудо с круглыми глазами. Вован мог бы поклясться, что побеги вьюна и нити мокрицы растут у него прямо из кожи.
– Слышь, мужик, – скрипуче, как деревяшкой по стеклу провели, заговорил мохнач. – Не видал, полудневый автобус не отходил ышо?
Вован затравленно оглянулся. Народу, как назло, ни души, только в заплеванном стекле киоска просвечивает снулая физия чернявой продавщицы. Но к ней взывать бесполезно: сроду кроме «Почем?» по-русски не понимает, особенно когда сдачу спрашиваешь.
– Не видал, значит… – вздохнул зеленый.
С крыши остановки свесилась узкая, вся в рогах и наростах голова на чешуйчатой шее, чуть не до земли вывалила раздвоенный черный язык. Следом и вторая морда оскалилась, на сей раз упитанная, косматая, с полной пастью зубов.
Вован поперхнулся.
Две зеленоволосые девчонки шумно ссорились, вырывая друг у друга мятую тетрадку. Все бы ничего – подумаешь, модный цвет, – но желтые глаза светились нечеловечьим разумом, а мизинцы на руках торчали высоко и вбок, как на птичьей лапе.
Из стоящей на светофоре цистерны выглянуло аморфное полупрозрачное существо, плеснуло рыбьим хвостом. На тополе раскачивалась вниз головой летучая мышь с хорошую кошку величиной. Вовка готов был поклясться, что на когтях у нее ядовито-желтый маникюр. Мягко взмахивая крыльями, пролетел ворон, не уступивший бы в размерах бройлеру, золотисто блеснул в перьях причудливый ошейник.
– Закурить не найдется?
Солидный гном ростом с линейку протягивал огромную трубку. Кончик серой, будто пыльной, бороды его был тщательно заплетен в пять косичек.
Вован попятился, не спуская ошалелых глаз с невиданной живности. Живность проводила его сочувственными взглядами.
Двор показался тихой гаванью. Улыбнулся высокими окнами дом, ободряюще захлопал развешанным на балконах бельем. И даже устроившийся на скамейке в тени разлапистой сирени Феофил был своим, родным и нервной дрожи не вызывал. Правда, возле хмыревского барабашки устроился незнакомый тощенький домовенок со стриженной ежиком круглой головой. Выглядел он простуженным: хрюкал красным носом и чихал с привзвизгом.
Солнце подглядывало сквозь листья озорными зайчиками, заставляя неожиданно щуриться. Вован продышался, остыл и, если б еще сигаретку – совсем бы думать забыл о всяких ужасах. Хотя, если за каждым столбом теперь по нечистой харе будет мерещиться, то легче вовсе из дому не выходить!
– Петия-а-а! – прорезался на весь двор тещин голос. – Обе-еда-ать!
Вован поежился.
– Да, вот и у меня дома… – грустно прогудел Феофил, словно продолжая разговор.
– А что дома?
– Ссорятся, – лаконично сообщил он. Вздохнул, помуслил черенок потухшей трубки и пояснил: – Этот, который квартиру забирает, под ванну даже лазил, придирается все. У меня ж во всем доме ни одного паучишки, я работу свою знаю. Так все одно не по нем. Рамы, говорит, на окнах заменю, концинеры поставлю, и форточку будет не открыть.
– Кондиционеры, – машинально поправил Вован.
– А, все едино. Как же, скажите вы мне, без форточки? Это ж ни одну свежинку в дом не заманишь. И антресоли ломать хочет, и на полы тряпки клеить, и еромонт делать.
– Евроремонт, что ли?
– Зеркало мое выбросит! – не слушая, с надрывом закончил Феофил. – Видать, придется мне вместе с Гуней мыкаться, нет мне больше в моем доме места!
Гуня с готовностью шмыгнул красным носом.
– А вы, извините, откуда будете? – пробормотал Вован.
– Михалны я, – сообщил барабашка интеллигентным тенорком и зашелся в чихах. Пошмыгал носом-кнопкой и виновато пояснил: – Хозяйка ароматерапией увлеклася, всю квартиру вонючками своими заставила, а у меня на кокос с индийскими палочками аллергия. Вот и думаю, куда перебраться.
– А… гм, к Никифорычу не пробовали? – сам удивляясь чудному разговору, осведомился Вовка.
– Э, – махнул ручкой Гуня, – от него третьего году два домовых подряд сбежало. Хозяйка, Анастасия Лексевна, больно сурова. То провалиться пожелает, то чтоб пусто было, то еще чего похлеще. Замучаешься проклянушек отгонять.
Кто такие проклянушки, Вован и спрашивать не стал. И так ясно – существа вредные, и лучше с ними не сталкиваться.
– Собака у них, опять же, невоспитанная: за шкирку ухватить норовит, за ногу куснуть. А то еще Митя… – продолжал домовенок, – нитку на стул навяжет и требует игрушку отдать, которую сам же в школе на чипсы сменял. Будто мы и без понятия вовсе.
– А что, – заинтересованно спросил Вовка, – правда, домового к стулу за бороду привязать можно?
Феофил и Гуня отмахнулись в две руки:
– Нет, конечно, но если хозяин просит – то уважить надо.
Курить хотелось неимоверно, да и желудок принялся назойливо ныть, требуя обеда. Вован представил, как Петька уплетает поданный ведьмой наваристый борщ, и невольно сглотнул слюну. Явиться пред грозные тещины очи, впрочем, не рискнул и, задумчиво побренчав мелочью в карманах, отправился к Лидуськиному магазину разжиться сухомяткой.
Рысью миновав «мороженый» отдел, чтоб не попасться на глаза жене, Вовка присмотрел банку «Вертолета», экономный пакетик орешков и, чтоб уж наесться по-настоящему, булку с маком, такую мягкую, что сдавливалась в совершенный блин. Пахло от нее одуряюще, хотелось вцепиться зубами тут же, на кассе.
И надо же, чтоб, лавируя между полками с китайской лапшой, он услышал Лидусин голос.
– Нет, ну ты представляешь, – звонко, на взводе рассказывала она, – в первый «Ё»! Уж я ему говорю: ты чем все лето думал, работаешь двое через двое, сходил бы уж давно записал ребенка! Конечно, теперь она мне: «Мест нету, только два класса осталось». Отец, тоже мне!
– Надо было директорше взятку, – с плохо скрытым злорадством посоветовала собеседница.
– Да разве ж ему докажешь! Уперся, как баран рогами. Это ж надо – в первый «Ё»! Кому расскажи…
Голос набирал обороты, выплескивая все накопившиеся обиды:
– Краны год текут. Говорю: сидишь дома, хоть бы шкаф, что ли, в коридор сколотил, куртки с вешалки валятся. Нет, уставится в свой футбол, и хоть трава не расти. Ну нету прям мужика в доме!
У Вовки во рту стало кисло, будто гвоздь облизал. Забыв про сигареты, горя ушами, запихал эрзац-обед в фирменный пакет, слепо толкнул тугую дверь. Стоящая на пороге худющая девчонка отлетела на тротуар, щедро усыпав асфальт какими-то травяными пучками.
Вовка бросился поднимать девчонку, невнятно забормотал извинения, суетливо подбирал колючие ветки, совал ей в бледные пальцы. И обреченно застыл, когда та подняла лицо, и на него уставились нечеловеческие желтые глаза из-под мшистой челки.
– Чего перевернутый такой? – спокойно спросила девица.
Вован стукнул кулаком в ладонь – жалобно шуршануло в пакете – и крикнул в сердцах:
– Да что ж за день-то такой, а? Да когда же вы от меня отвяжетесь все?
Девчонка по-птичьи склонила голову набок, моргнула:
– А ну-ка, пошли давай!
Дорога сама бросилась под ноги, желтоглазая кикиморка потащила его через кусты и канавы, неожиданно цепко ухватив за рукав. Кажется, продирались сквозь шиповник, переходили по камешкам грязный ручей, пересекали пустырь в ржавых железяках. Вовка размахивал рваным, цепляющимся за ветки пакетом и говорил, говорил… Про тещу-ведьму и первый «Ё», про никчемушную жизнь и навязчивую нечисть, про то, что всем наплевать и что никто не ценит, – изливался, как, кажется, никогда в жизни. И кому, спрашивается? Кикиморе!
Опомнился на задворках собственного дома, возле котлована несбывшейся стройки. В глубокой, неожиданно чистой воде отражались пухлые облака и собственная помятая физиономия. «Вертолет» успел наполовину оприходоваться по дороге.
– Ну и… вот, – опустошенно уронил Вовка в тишину.
Одуванчики сочувственно качали пушистыми головами. Соседский Митька остервенело дергал за поводок кривоногую дворняжку Клизму. Из вишневого «Москвича» вывалился небритый мужик, пристроился по нужде возле ивы на глазах двух сталинок. Толстая неопрятная мамаша истерично вопила на ясноглазого малыша с грязными коленками.