Муторно.
– Первый день, как глаза открыл? – восхищенно протянула кикиморка. – Так ты ж везунчик! И еще не загадывал?
Вован непонимающе помотал головой:
– Ну как же! У кого глаза открылись, завсегда должен в этот день желание загадывать. Все, что хочешь, сбудется.
Лохматая Клизма тяжело плюхнулась в воду, распугав отражения облаков. Извозюканный малыш, наконец, заревел, разом перекрыв мамашины вопли.
– Щас зелье тебе сделаю, – пообещала кикимора, отбирая «Вертолет». Плюхнулась в траву и принялась наламывать подозрительного вида прутики, пропихивая в щель банки.
– Это какое еще зелье?
– Так загадательное же! А то ведь солнышко сядет, и тю-тю! А сегодня день такой, что сбудется все не-пре-менно!
Вовке казалось, что чудес на сегодня уже достаточно, но возражать кикиморе было все равно что останавливать маленький упрямый танк. Побросав в коктейль мелкие серые колючки, она добавила туда же пару парашютиков с одуванчика и вроде даже плюнула. Потом завела глаза к облакам и торопливо зашептала.
Мужик хлопнул дверцей «Москвича» и даванул на газ, подняв тучу пыли. Вован зябко вздрогнул.
– Митька-а! – заорала с балкона Кефирычева Настена. – Опять Клизму в котловане купаешь, зараза?
Мальчишка втянул голову в угловатые плечи и торопливо натянул поводок. Кудлатая псина сопротивлялась: ванна ей явно нравилась.
– Готово!
Кикимора гордо протягивала банку. Вовка с опаской заглянул в темное нутро: жидкость казалась вполне однородной. Разве что пахла теперь мятой и чем-то еще свежим, травяным.
– А что загадать-то можно? Ну, зарплату там побольше, да?
Девчонка закатила желтые глаза.
– Ну что за люди! Все зарплата им, машины-дачи. Ты бутылку еще загадай!
Вовка с опаской отодвинулся.
– Можно все изменить, понял? Всю жизнь. Вот был ты такой человек, а будешь другой.
– Это как? В смысле имя другое? – не понял он.
– Имя? Можно и имя. И дом можно другой, и семью, и работу, и вообще… А хочешь – будешь птицей, хочешь – рыбой. Или вовсе ветром. Ну, понимаешь? Нужно загадывать такое… большое!
Вовка с сомнением покачал головой.
– Это что ж, можно, чтоб теща ведьмой не была?
Кикимора фыркнула и недовольно отвернулась.
Вован представил себя в дорогущем костюме, при галстуке и в персональном самолете. Картина эта восторга особого не вызвала: галстуки он терпеть не мог, а в самолетах летать боялся. Да ну, глупости все. Как по телевизору прям: выпил кофе из красной кружки, и сразу красивый, богатый и не пахнешь.
Он недоверчиво качнул банку в ладони. Жидкость маслянисто тумкнулась в блестящую стенку.
– Митька-а! – снова разнеслось над одуванчиками.
– Здрасть, дядь Вов, – буркнул мальчишка, пробегая мимо. Клизма трясла на бегу длинными ушами, к мокрой шерсти щедро липла травяная труха.
– Да ладно, – нерешительно сказал Вован, порываясь выплеснуть зелье. – Не надо мне. Я уж как-нибудь…
Кикиморка враз повисла на рукаве, безостановочно повизгивая:
– Ты что! Не смей даже! Всю жизнь жалеть будешь! Ты не спеши, ты погляди, оно ж тебе само все покажет!
Вовка машинально глянул в банку. Из алюминиевой глуби действительно как живой картинкой плеснуло.
Вот теща на кухне, шурует недоброй памяти половником в полуведерной кастрюле и ворчит:
«Это что, зарплата, называется? Чистые слезы. Вона, полы протерлись, шкаф в ванной третий раз падает. Ведь цельными днями дома сидит, в телевизор уставится… У Федоренок Костя с трех работ деньги тащит, машину купил, этим летом жену в Турцию отправил, а этот…»
Соседская Настена визгливо отчитывает его, наткнувшись в подъезде:
«Ваш Петя в нашу собаку камнем кидал. Сама видела. Воспитывать надо детей, между прочим».
Бухгалтерша, подбоченясь, размахивает мятыми ведомостями, тыча едва не в глаза толстыми пальцами:
«Че ты на меня-то наезжаешь? Я, что ли, тебе зарплату начисляю? Сказано: остальное – после праздников».
Лидуся остервенело тыкает шваброй под диван, недовольно сдувает со лба давно не крашенную прядь:
«Футбол ему только. У сына все штаны порвались, ботинки на зиму надо… Все соседские на велосипедах гоняют, а на что его купить-то, велосипед? В кино ты меня когда приглашал? Про день рождения опять забыл!»
Петька с зеленой шишкой на лбу и дырами на грязных штанах глядит исподлобья:
«Он первый начал!»
Осуждающие взгляды Лидуси и тещи, сразу ясно, чье воспитание:
«Нету мужика в доме…»
Ну, знаете!
Легкий ветер шептал умиротворяюще, гладил по горящей щеке. Толстая мамаша подбрасывала карапуза на руках: тот хохотал, цепляясь за блузку, оставляя на ней грязные отпечатки маленьких ладошек. Закусив губу, Вовка крутнул банку, словно калейдоскоп, стирая разом всю неустроенность бестолковой жизни.
Вот сам он в чистой джинсовке, ухоженный, с сытым блеском в глазах, вылезает из синего «Жигуля». Ботинки новые блестят. Вытаскивает из багажника набитые пакеты с эмблемой модного универсама. Дом – новый, сверкающий вымытыми окнами – распахивает нетронутые вандалами двери, чистый лифт стремительно возносит его к небу. Встречает жена – миловидное личико в обрамлении светлых волос, новенький пестрый халат, тапочки со смешными зайчатами. Ставит на чистую клеенку тарелку супа – из гороховой гущи торчит пахучее копченое ребрышко, усаживается напротив, в глаза глядит душевно. Серьезный мальчишка в другой комнате клеит самолетик, к этому точно не придраться самой строгой училке.
Вот так, да? Все иначе? Все по новой?
А как же тогда давние свидания, Лидусины сияющие глаза, что смотрели из-за растрепанного букета так, словно он, Вован, был единственным на земле мужчиной. А первая зарплата и купленные на нее моднющие брюки, что через неделю расползлись по шву? А шумная пьяная свадьба, а Лидкин жаркий шепот в летней ночи, а мучительное ожидание в приемной роддома, а тяжелый кулек, из которого торчало сморщенное красное личико, и изумление с первым услышанным воплем младенца: мой сын?
Петькины первые шажки: иди-иди к папке скорей, прогулки по парку, утки, торопливо и жадно клюющие куски сладкой булки, Петька на карусели, Лидуся в новых фирменных сапогах (красотища какая, все девчонки обзавидуются), Новый год в детском саду, тещины пироги, они втроем на цветной фотографии, мороженое в маленькой кафешке, зоопарк (смотри, какие медведи), детсадовский выпускной, Петька плещется на мелководье, а Лидуся смотрит на них с берега и хохочет…
И это все тоже… иначе?
Вован глянул на небрежно размазанные по сини облака, на неподвижную воду в котловане, где в опрокинутом небе отражались сурепки с цикориями, на нахального воробья, что уже примерился склюнуть крошку от маковой булки прямо с ботинка. Грудь сдавило неповторимостью мига, и сладко заныло под ложечкой, как в детстве, когда весь огромный мир распахивался навстречу из каждой росинки, или как позже, когда Петька младенцем сонно раскидывался в кроватке и умилительно почмокивал губешками. Он улыбнулся широко и ласково небу, котловану, воробью и кикиморке и хлебнул теплого пьянящего зелья.
Солнце еще и не думало садиться, но подъездный сумрак ждал вечера. Неторопливо и спокойно Вован поднялся к облезлому подоконнику, пристроил на старое место шпротную пепельницу. Помедлил секунду и решительно поднялся к 52-й квартире.
Гуня отозвался тотчас же, будто так и караулил под дверью.
– Ты это, – Вовка смутился, не зная, как обратиться к домовому, – перебирайся к нам. Не больно-то тихо будет, конечно, но Лидка моя гадости вонючие не развешивает и чтоб пусто было не желает. А я тебе хлеб крошить буду. И молоко наливать. Ну, и что там еще… Вот.
Гуня всплеснул маленькими ручками:
– Спасибо, дядь Вова! Это я с превеликим удовольствием. И дом держать буду! И привидений гонять! И тараканов! И муравьев! И не надо мне в блюдечко, я и по-человечески… И нитки буду распутывать! И… Ой, спасибо!